Темновская БАЗА по =ТОП ТАТАРОЧКЕ=

Некоторое время назад Эльвира Набиуллина попала в рейтинг самых влиятельных людей по версии Politico. И даже оказалась первой в категории disruptors (злодеев, короче). Top technocrat keeping Russian President Vladimir Putin’s war machine humming - не хухры-мухры. Сравнить со Шпеером и Эйхманом тоже не забыли. Однако мне кажется, что заслуги Наибиуллиной (и других наших государственных эйхманов) по противодействию санкциям несколько преувеличены. То есть, заслуги эти наверняка серьезные, но никак не определяющие. Настоящий российский герой-победитель санкций на самом деле другой.

Кто это? Это, скажем так, Неизвестный Делец. В России есть тысячи, а то и сотни тысяч предпринимателей. Некоторые пережили девяностые, другие пережили нулевые. Все эти люди годами привыкли работать в серой зоне. Тут буквально по Хайеку - ценность распределенного уникального знания. Предприниматель - это прежде всего обладатель специфической локальной информации, которая по определению недоступна регулятору и прочему госплану. Вот и здесь так. Есть множество людей, каждый из которых разбирается в своей узкой сфере: знает как обдурить налоговую, кому дать на лапу, как переклеить этикетки, как растаможить и т.д. и т.п. Раньше все эти знания и навыки в основном были направлены против собственного хищнического государства, но и со всем остальным это в принципе тоже работает. Опустили экономический железный занавес - старые навыки были тут же пущены на поиск лазеек и брешей, отлаживание параллельного импорта с экспортом.

Западные экономисты Хайека читают да не вчитываются. Привыкли в основном работать с западными рынками, участники которых в свою очередь привыкли работать и жить в белую, по правилам. Западный предприниматель - существо одомашненное. Прикажут в загон идти с другими баранами - он и идет. Вон пару лет назад как было: сказали локдаун - значит локдаун. Бе-е-е-е. Но Россия, как и значительная часть мира, живет по несколько иным принципам. Типа "закон что дышло". Отсюда и были все эти прогнозы образца 2022 года - "РФ протянет под санкциями 3 месяца". На бумаге он наверняка так и было. Не учли только одного. Что жизнь - не бумага. Признавать фундаментальные ошибки и перечитывать Хайека никому не хочется. Поэтому западный регулятор чешет репу и находит причину своих неудач: а у них тоже свои бюрократы есть, профессиональные, уххх! Вот Набиуллина, например...

Впрочем, это все не значит ничего хорошего. Жить в серой зоне можно, но чего нельзя - так это жить в ней хорошо. Перуанский экономист Эрнандо де Сото описывал серую экономику Латинской Америки - она там покруче нашей. Огромные рынки отдельно от дисфункционального государства. Но проблема в том, что эта "внелегальность" влечет за собой огромные издержки, а все что остается - буквально на уровне выживания. Так и у нас. Не надо тешить себя мыслью, будто мы "пересилили санкции". Мы всего лишь превратили быстрый конец в медленное гниение. Выживать будем, богатеть и развиваться - едва ли. И главная проблема здесь как раз в том, что творческий потенциал сотен тысяч людей мог бы пойти на инновации и прочие полезные вещи. Но вместо этого он тратится на коррупцию, мутный схематоз и прочий стук копыт кабанчиков, выживающих в сумерках.

>>19335
ну это классика:

Джек Лондон "Как я стал социалистом": цитаты из книги
Пост навеян прочтением рассказа Джека Лондона «Как я стал социалистом». Ниже привожу весь рассказ без изменений.

"Я ничуть не отступлю от истины, если скажу, что я стал социалистом примерно таким же путем, каким язычники-тевтоны стали христианами, социализм в меня вколотили. Во времена моего обращения я не только не стремился к социализму, но даже противился ему. Я был очень молод и наивен, в достаточной мере невежествен и от всего сердца слагал гимны сильной личности, хотя никогда и не слышал о так называемом "индивидуализме".

Я слагал гимны силе потому, что я сам был силен. Иными словами, у меня было отличное здоровье и крепкие мускулы.И не удивительно - ведь раннее детство я провел на ранчо в Калифорнии, мальчиком продавал газеты на улицах западного города с прекрасным климатом, а в юности дышал озоном бухты Сан-Франциско и Тихого океана. Я любил жизнь на открытом воздухе, под открытым небом я работал, причем брался за самую тяжелую работу. Не обученный никакому ремеслу, переходя от одной случайной работы к другой, я бодро взирал на мир и считал, что все в нем чудесно, все до конца. Повторяю, я был полон оптимизма, ибо у меня было здоровье и сила; я не ведал ни болезней, ни слабости, ни один хозяин не отверг бы меня, сочтя непригодным; во всякое время я мог найти себе дело: сгребать уголь, плавать на корабле матросом, приняться за любой физический труд.

И вот потому-то, в радостном упоении молодостью, умея постоять за себя и в труде и в драке, я был неудержимым индивидуалистом. И это естественно: ведь я был победителем. А посему - справедливо или несправедливо - жизнь я называл игрой, игрой, достойной мужчины. Для меня быть человеком значило быть мужчиной, мужчиной с большой буквы. Идти навстречу приключениям, как мужчина, сражаться, как мужчина, работать, как мужчина (хотя бы за плату подростка), - вот что увлекало меня, вот что владело всем моим сердцем. И, вглядываясь в туманные дали беспредельного будущего, я собирался продолжать все ту же, как я именовал ее, мужскую игру, - странствовать по жизни во всеоружии неистощимого здоровья и неслабеющих мускулов, застрахованным от всяких бед. Да, будущее рисовалось мне беспредельным. Я представлял себе, что так и стану без конца рыскать по свету "белокурой бестией" Ницше и одерживать победы, упиваясь своей силой, своим превосходством.

Что касается неудачников, больных, хилых, старых, калек, то, признаться, я мало думал о них; я лишь смутно ощущал, что, не случись с ними беды, каждый из них при желании был бы не хуже меня и работал бы с таким же успехом. Несчастный случай? Но это уж судьба, а слово судьба я тоже писал с большой буквы: от судьбы не уйдешь. Под Ватерлоо судьба надсмеялась над Наполеоном, однако это не умаляло моего желания стать новым Наполеоном. Да к тому же оптимизм железного желудка, способного переваривать гвозди, оптимизм несокрушимого здоровья, только крепнувшего от невзгод, и помыслить мне не дозволял о том, что с моей драгоценной особой может стрястись какая-то беда.

Надеюсь, я достаточно ясно дал понять, как я гордился тем, что принадлежу к числу особо избранных и щедро одаренных натур. Благородство труда - вот что пленяло меня больше всего на свете. Еще не читая ни Карлейля, ни Киплинга, я начертал собственное евангелие труда, перед которым меркло их евангелие. Труд - это все. Труд - это и оправдание и спасение. Вам не понять того чувства гордости, какое испытывал я после тяжелого дня работы, когда дело спорилось у меня в руках. Теперь, оглядываясь назад, я и сам не понимаю этого чувства. Я был наиболее преданным из всех наемных рабов, каких когда-либо эксплуатировали капиталисты. Лениться или увиливать от работы на человека, который мне платит, я считал грехом - грехом, во-первых, по отношению к себе и, во-вторых, по отношению к хозяину. Это было, как мне казалось, почти столь же тяжким преступлением, как измена, и столь же позорным.

Короче говоря, мой жизнерадостный индивидуализм был в плену у ортодоксальной буржуазной морали. Я читал буржуазные газеты, слушал буржуазных проповедников и восторженно аплодировал трескучим фразам буржуазных политических деятелей. Не сомневаюсь, что, если бы обстоятельства не направили мою жизнь по другому руслу, я попал бы в ряды профессиональных штрейкбрехеров и какой-нибудь особо активный член профсоюза раскроил бы мне череп дубинкой и переломал руки, навсегда оставив беспомощным калекой.

Как раз в то время я возвратился из семимесячного плавания матросом, мне только что минуло восемнадцать лет и я принял решение пойти бродяжить. С запада, где люди в цене и где работа сама ищет человека, я то на крыше вагона, то на тормозах добрался до перенаселенных рабочих центров Востока, где люди - что пыль под колесами, где все высуня язык мечутся в поисках работы. Это новое странствие в духе "белокурой бестии" заставило меня взглянуть на жизнь с другой, совершенно новой точки зрения. Я уже не был пролетарием, я, по излюбленному выражению социологов, опустился "на дно", и я был потрясен, узнав те пути, которыми люди сюда попадают.

>>19345
Я встретил здесь самых разнообразных людей, многие из них были в прошлом такими же молодцами, как я, такими же "белокурыми бестиями", этих матросов, солдат, рабочих смял, искалечил, лишил человеческого облика тяжелый труд и вечно подстерегающее несчастье, а хозяева бросили их, как старых кляч, на произвол судьбы. Вместе с ними я обивал чужие пороги, дрожал от стужи в товарных вагонах и городских парках. И я слушал их рассказы: свою жизнь они начинали не хуже меня, желудки и мускулы у них были когда-то такие же крепкие, а то и покрепче, чем у меня, однако они заканчивали свои дни здесь, перед моими глазами, на человеческой свалке, на дне социальной пропасти.

Я слушал их рассказы, и мозг мой начал работать. Мне стали очень близки судьбы уличных женщин и бездомных мужчин. Я увидел социальную пропасть так ясно, словно это был какой-то конкретный, ощутимый предмет; глубоко внизу я видел всех этих людей, а чуть повыше видел себя, из последних сил цепляющегося за ее скользкие стены. Не скрою, меня охватил страх. Что будет, когда мои силы сдадут? Когда я уже не смогу работать плечо к плечу с теми сильными людьми, которые сейчас еще только ждут своего рождения? И тогда я дал великую клятву. Она звучала примерно так: "Все дни своей жизни я выполнял тяжелую физическую работу, и каждый день этой работы толкал меня все ближе к пропасти. Я выберусь из пропасти, но выберусь не силой своих мускулов. Я не стану больше работать физически: да поразит меня господь, если я когда-либо вновь возьмусь за тяжелый труд, буду работать руками больше, чем это абсолютно необходимо". С тех пор я всегда бежал от тяжелого физического труда.

Однажды, пройдя около десяти тысяч миль по Соединенным Штатам и Канаде, я попал к Ниагарскому водопаду и здесь был арестован полицейским, который хотел на этом заработать. Мне не дали и рта раскрыть в свое оправдание, тут же приговорили к тридцати дням заключения за отсутствие постоянного местожительства и видимых средств к существованию, надели на меня наручники, сковали общей цепью с группой таких же горемык, как и я, отвезли в Буффало, где определили в исправительную тюрьму округа Эри, начисто сбрили мне волосы и пробивающиеся усы, одели в полосатую одежду арестанта, сдали студенту-медику, который на таких, как я, учился прививать оспу, поставили в шеренгу и принудили работать под надзором часовых, вооруженнных винчестерами, - все это лишь за то, что я отправился на поиски приключений в духе "белокурой бестии". О дальнейших подробностях свидетель в своих показаниях умалчивает, он только дает понять, что его страстный американский патриотизм с тех пор изрядно повыветрился или, пожалуй, и совсем улетучился, во всяком случае, после всех этих испытаний для него гораздо больше стали значить живые мужчины, женщины и дети, чем какие-то условные границы на географической карте.

Но вернемся к моему обращению. Теперь, я полагаю, всякому видно, что мой неудержимый индивидуализм был весьма успешно выбит из меня и что столь же успешно в меня вколотили нечто другое. Но точно так же, как я не знал, что был индивидуалистом, так теперь неведомо для себя я стал социалистом, весьма далеким, конечно, от социализма научного. Я родился заново, но, не будучи заново крещен, продолжал странствовать по свету, стараясь понять, что же в конце концов я такое. Но вот я возвратился в Калифорнию и засел за книги. Не помню, какую книгу я раскрыл первой, да это, пожалуй, и неважно. Я уже был тем, чем был, и книги лишь объяснили мне, что это такое, а именно, что я социалист. С тех пор я прочел немало книг, но ни один экономический или логический довод, ни одно самое убедительное свидетельство неизбежности социализма не оказало на меня того глубокого воздействия, какое я испытал в тот день, когда впервые увидел вокруг себя стены социальной пропасти и почувствовал, что начинаю скользить вниз, вниз - на самое ее дно."

Темновская БАЗА по диктатурам и профсоюзам

Есть у наших эмигрантов тенденция: ныть о том, что нет доставки тыквенного латте 24/7 в любую погоду. И вообще все закрыто - некуда сходить в три часа ночи в воскресенье. Не то что было в Москве, похорошевшей при Сергей Семеныче. Отдельный жанр - жалобы на бюрократию. То, что через наши Госуслуги делается мгновенно, в условной Германии идет голубиной почтой от ведомства к ведомству месяцами.

Спорить здесь сложно: все-таки хороший сервис - это хороший сервис. Многие крупные города, включая западные, после Москвы и впрямь кажется деревней. Но все же стоит задуматься, что может лежать в основе хорошего сервиса.

Наша круглосуточная доставка всего за копейки и прочая безудержная гиг-экономика - это следствие дешевого труда нескольких миллионов гастарбайтеров. Это социальная бомба замедленного действия, но тут ладно - мы ее переложили на детей и внуков. Интересно другое: стоит только этим всем курьерам и доставщикам попытаться в профсоюз, то им быстро объясняют, что место для такой деятельности у нас в СИЗО. А вот на Западе распространению всяких уберов, условной яндекс-еды и тому подобного мешают именно профсоюзы. Профсоюзы таксистов, курьеров и т.д. С точки зрения экономики профсоюзы - это дикая дрянь. Они тащат одеяло на себя, вынуждая конечного потребителя переплачивать. Но, помимо экономической, есть еще и политическая роль профсоюзов - они часть системы сдержек и противовесов. Если у вас в стране есть жирные независимые профсоюзы - скорее всего, жить вы будете беднее, чем могли бы, но при этом у вас меньше шанс того, что внезапно установится автократия. Здесь наличие сильных игроков мешает централизации власти.

Запреты для бизнеса работать после трех дня в пятницу - насколько я понимаю, в европейских странах это либо деятельность тех же профсоюзов (огораживающих свои прибыли), либо творчество местных муниципалитетов. Они так борются с "недобросовестной конкуренцией" и черт знает еще с чем. Помню, как когда-то Вера Кичанова, наш первый либертарианский муниципальный депутат, офигивала от того, как тетки в ее московском муниципальном собрании рассуждают о том, нужен ли району новый магазин. С экономической точки зрения тетки-депутаты едва ли нарешает что-то разумное - такие вещи должен решать рынок. Но, как и в предыдущем случае, есть и политическое измерение. Сильная муниципальная власть - противовес власти центральной. В европейских странах, где муниципалитеты имеют вес, они могут запрещать ночные магазины, но при этом они распоряжаются местными бюджетами и много чем еще. В России нынче мундепы - это декорация, но зато ночные магазины работают.

А что касается Госуслуг, то после того как там начали рассылать повестки, даже самые недогадливые начали потихоньку догадываться, что удобное цифровое государство - не только плюсы, но, так сказать, и минусы с подводными камнями.

Разумеется, в идеальном мире экономическая свобода должна соседствовать с политической. Чтобы профсоюзы служили сдержками, но не заставляли нас переплачивать за все на свете. Чтобы муниципалитеты были сильные, но не решали, как и когда работать бизнесу. Однако в реальном мире все эти институты формировались в конкретных исторических условиях и зачастую представляют собой некий неоптимальный размен. Поэтому, ругая европейскую отсталость и превознося московский сервис, стоит помнить, что разжиревшие профсоюзы и муниципалитеты у них - это плата за отсутствие диктатуры. А весь наш московский суперсервис формировался на фоне бронзовеющей автократии, наша гиг-экономика росла как дрожжах именно потому что не было политических сил способных ей противостоять. У них размен, и у нас тоже.