>>894698
Продолжим.
С формальной точки зрения, судьба Франсиско Гойи сложилась вполне благополучно, он был признанным придворным художником, не испытывал материальных трудностей, и его мастерство принесло ему широкую славу. Он был близок с высшей испанской аристократией, писал портреты королей, герцогов и высшей знати. Но вместе с тем все его работы, даже вполне официальные, выражают глубинный внутренний надлом, не снимаемый конфликт, невыразимую мучительную боль. В полной же мере мировоззрение Гойи проявилось в серии картин среднего и позднего периодов, в которых он напрямую с удивительной для его эпохи откровенностью и одновременно с документальной убедительностью передает пронзительную действительность ада и адскую сущность действительности. В мире Гойи никакие концы не сходятся. Если зло дает о себе знать, оно, проявивившись в полной мере, так и остается в таком обнаженно обезображенном состоянии, не уравновешиваясь и не преодолеваясь добром. Если мы имеем дело со старостью, то она доходит до самых чудовищных форм и, переходя все естественные границы, превращается в нечто «слишком старое», практически «бессмертное», что внушает отвращение и у себя, и у других. Старухи Гойи ужасают, потому что в них читается бессмертность тлена, его триумф.
Гойя доводит до логического предела ту линию, которую уже наметили поэты испанского барокко в «золотом веке», открыв темную сторону бытия — второй полюс «концепта». Зловещие мотивы начинают давать о себе знать и у Гонгора, и в Дон Жуане Тирсо де Молина у Кеведо и Кальдерона. Но только у Гойи они приобретают фундаментальное значение, становятся главной темой творчества, а не одной из сторон всегда двусмысленного концепта. У Гойи уже нет иронии барокко, в нем полностью доминирует чистый ужас. Поэтому Гойю часто считают одним из первых художников европейского черного романтизма, поставившего в центре внимания все основные темы этого направления: Модерн как спуск в ад, утрата центра, демонизм богооставленного мира, тщета человеческого, дегуманизация, абсолютный ужас, триумф смерти и, наконец, чистая стихия ничто как единственное содержание хрупкого мира, в котором царит титанический бунт материи. Все эти мотивы и составляют сущность живописи Гойи, развернутые не как философские метафоры, но как предельно достоверный и глубоко жизненный личный опыт. То, что изображает Гойя на своих полотнах, он видит и переживает. И от его портретов и жанровых сценок остается ощущение не менее зловещее, нежели от его инфернальных картин с ведьмами, колдунами, демонами, чудовищами и самим дьяволом, который занимает центральное место в одной из его самых известных композиций. То, против чего боролась Святая Инквизиция, в эпоху Модерна выходит на поверхность, раскрепощается и становится основным содержанием бытия.
Гойя чрезвычайно чуток к ноологической сущности Модерна. В картине «Колосс» мы видим его интерпретацию гештальта Титана. Над землей и развалинами Сарагосы, жестко уничтоженной французами, Гойя изобразил огромную фигуру грубого существа, достигающую небес и зло сжимающую кулаки. Весь его вид выдает хтоническую земную природу, тяжесть и агрессию. Это не аллегория войны, это видение главного субъекта Нового времени, Титана. Он приходя в Испанию и утверждает над ней свое материальное господство.
Горы, как каменные массы, находятся в ведении Кибелы. Она же властвует над раскрепощенной женственностью и особенно над миром старух, ее избранных жриц. Лишенный солярной вертикали мир оказывается во власти женщин, колдуний, чародеев. Материальность всего мира открывается для Гойи как всеприсутствие ада. «В царстве звезд те же законы, что и здесь», верно замечал Бальмонт. Это — аксиома Модерна, но в глазах глубинно консервативного, солярного по своей природе испанца, носителя средневекового Dasein'a, она приобретает инфернальные черты и зловещую форму: «власть дьявола не имеет пространственных границ».
Война по-настоящему ужасает Гойю. Если мы обратимся к испанскому псториалу, это должно нам показаться странным. Судьба испанцев — реконкиста, священная и непрерывная битва за латинский логос, за христианский идеал. Испанский характер — чисто воинский. Испанцы никогда не боялись войны, они боялись и страдали от её отсутствия. Это, как мы видели, трагедия Дон Кихота и Дон Жуана, этим испанским воинам, хотя и довольно различным, выпало родиться в мире, где их воинский дух не нашел себе применения, что и стало причиной их трагедии — наивной потерянности в быте одного и падения в Преисподнюю другого. Сын Испании Гойя относится к войне по-другому. Теперь война, а не ее противоположность, мир, внушает ему ужас. Это объясняется тем, что война, которую видит Гойя, это восстание титанов, чисто материальное явление. В войне Модерна открывается его демоническая сущность.
«Полусгнивший мертвец, высовывающий из могильной тьмы свою безжизненную руку и пишущий на белом листе роковое слово Nada (Ничего)» — это ключевой элемент в живописной метафизики Гойи. Мы видели, как Ничто появляется в испанской поэзии у Гонгора. Но это было предостережение, вторая сторона концепта женской красоты и свежести, контрастно оттененная фатальностью материальной стихии, на которой она эфемерно начертана. Слово, написанное рукой трупа у Гойи, — нечто иное. Это не вторая сторона концепта, а его единственное содержание. Второй духовный полюс, преобладавший в Средневековье и трагически дуализированный в барокко, у Гойи исчез. Ничто отразилось в самом себе, вышло из берегов, поднялось выше самых высоких дамб. Мир, в котором это произошло, это уже не мир солнечной латинской Испании. Это — иной пласт бытия. Это — состоявшийся конец времен, Страшный Суд, ставший реальностью. Но этот Суд не Божий. Здесь правит «Сатана, с холодным лицом ростовщика, составляющий обвинительный приговор против человека». Уже у Франсиско Кеведо мы встречали «Сон Смерти», где Смерть вершила свой собственный суд. Но у Кеведо это — предположение, предвосхищение того, что грядет, того, что только может быть. У Гойи «Суд Сатаны» есть свершившийся факт.

Скопческий брак и метафизика Якутии
Якутия – солярная страна. Это ядро сакральной географии континента. Архетипы там живут в чистом виде. Познавая Якутию, мы познаем не просто сакральный магистерий Сибири, Великой Сибири, но и обретаем ключ к Евразии.
Какая страна – такая и власть. Министр культуры Якутии, гениальный постановщик театра «Новое Олонхо», Андрей Саввич Борисов рассказал мне недавно историю по «смерти последнего скопца». Секта скопцов, последователей Кондратия Селиванова, была депортирована в Якутию в XVIII веке, где ее последователей расселили в Олекминском улусе, в Мархе, Нарбе и Вилюйске. В этой истории, слышанной им от очевидцев, есть нечто архетипическое.

В середине 50-х годов пожилой зажиточный мужчина, овдовев, берет себе в жены юную красавицу. Но по соседству живет молодой скопец * . Между юной женой и им завязываются романтические отношения. Только муж уходит в тайгу на охоту или на озеро за рыбой, влюбленные бегут друг к другу. Каким образом они любят друг друга, история не поясняет. Как умеют, так и любят. Однажды пожилой муж возвращается с охоты непредвиденно рано, подходит к поляне, близ дома, и видит картину прелюбодеяния. Скопец лежит на его молодой красивой жене. Гнев и ревность вспыхивают в нем безумным пламенем. Он хватает лом, попавшийся под руку, и пронзает им любовников. Обоих разом.

Так и лежат они на поляне, в объятиях, пронзенные ломом. Далее Борисов уточняет: «Люди рассказывают, что они лежали так очень долго и никто не осмеливался к ним прикоснуться. Шли дожди, милиция и санитары из города долго не могли доехать – дороги развезло, машины застревали. И тело последнего скопца, пригвожденного к возлюбленной, омывалось этими пронзительными якутскими дождями. Водами, льющимися сверху...»

В Якутии – все ритуал, все обряд. Это заповедник так и не незавоеванного дневным рассудком континентального бессознательного. Поэтому скопцов и направляли туда. Знали, куда направлять.

Поразительны освежеванные подробности истории. Министр Культуры Якутии рассказал сюжет, поведанный старожилами, но попал в самый центр великого архетипического мифа – в средостение Misterium Amoris.

Поразительны параллели с библейским сюжетом из Книги Чисел.
1.И жил Израиль в Ситтиме, и начал народ блудодействовать с дочерями Моава, (Числ. 31, 16. 1 Кор. 10, 8. Отк. 2, 14.)
2.И приглашали они народ к жертвам богов своих, и ел народ жертвы их и кланялся богам их.
3.И прилепился Израиль к Ваал - Фегору. И воспламенился гнев Господень на Израиля. (Иис.Н. 22, 17. Пс. 105, 28.)
4.И сказал Господь Моисею: возьми всех начальников народа и повесь их Господу перед солнцем, и отвратится от Израиля ярость гнева Господня. (Втор. 4, 3.)
5.И сказал Моисей судьям Израилевым: убейте каждый людей своих, прилепившихся к Ваал - Фегору.
6.И вот, некто из сынов Израилевых пришел и привел к братьям своим Мадианитянку, в глазах Моисея и в глазах всего общества сынов Израилевых, когда они плакали у входа скинии собрания.
7.Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, увидев это, встал из среды общества и взял в руку свою копье, (Пс. 105, 30.)
8.И вошел вслед за Израильтянином в спальню и пронзил обоих их, Израильтянина и женщину в чрево ее: и прекратилось поражение сынов Израилевых.
9.Умерших же от поражения было двадцать четыре тысячи. (1 Кор. 10, 8.)
10.И сказал Господь Моисею, говоря:
11.Финеес, сын Елеазара, сына Аарона священника, отвратил ярость Мою от сынов Израилевых, возревновав по Мне среди их, и Я не истребил сынов Израилевых в ревности Моей;
12.Посему скажи: вот, Я даю ему Мой завет мира,
13.И будет он ему и потомству его по нем заветам священства вечного, за то, что он показал ревность по Боге своем и заступил сынов Израилевых.
14.Имя убитого Израильтянина, который убит с Мадианитянкою, было Зимри, сын Салу, начальник поколения Симеонова;
15.А имя убитой Мадианитянки Хазва; она была дочь Цура, начальника Оммофа, племени Мадиамского. (Числ. 31, 8.)
16.И сказал Господь Моисею, говоря:
17.Враждуйте с Мадианитянами, и поражайте их, (Числ. 31, 2.)
(Книга Чисел, глава 25)

Этот сюжет является фокусом древней традиции, связанной с сакрализацией пола. Ее элементы есть в Каббале, у средневековых участников инициатической группы Fideli d’Amore, к которой принадлежал Данте, в алхимических теориях «мистического брака». Этот сюжет является центром эзотерического учения о Пожаре Любви, Incendium Amoris. Вот что пишет об этом Жан Парвулеско в книге «Пророческая спираль»:

«Западная традиция Incendium Amoris, самая секретная и самая запретная из западных стратегий абсолютного освобождения уже при жизни, в рамках земного существования, драматически обнаруживает себя в фигуре Солнечного Еврея и Лунной Мадианитянки, пронзенных в одно и тоже место единой молнией -- копьем Финееса, «сына Елеазара, сына Аарона» (Числа 25), пронзенных одновременно под Скинией Собрания (под «Тентом Свиданий»), где они брачно достигли высшего единства плоти, через жертву двух кровей, пролитых единой кровью, в безотзывно трансцендентном состоянии тех, кто тайно перешел через черту разделения небытия и бытия (так волны океана омывают неподвижные скалы – небытие волнующееся, а бытие застывшее неподвижное).» (цит. По Jean Parvulesco “La spirale prophetique”, P, 1987, стр. 164-165)

В каббалистической книге Исаака Голландского «Аш Мецареф» дается алхимический комментарий к этому сюжету:

«Копье Финееса пронзает в момент соития в locus genitalibus солнечного Израильтянина (солнце) и лунную Мадианитянку (луну)… Плотность и сила Железа, воздействуя на материю, очищает ее ото всех примесей. Солнечный Израильтянин – это мужская сера, а под Мадианитянкой следует понимать сухую воду, должным образом смешенную с розовым Марказитом. Копье Финееса не только фиксирует мужскую Серу, но и убивает также его лунную женщину, отчего оба испускают кровь, перемешивающуюся в новом порождении. Тут начинаются чудеса Финееса». ( cit. Julius Evola “La Tradizione Ermetica”, Roma, 1971, стр.154)

Трактовка этого библейского архетипического сюжета связана с концепцией андрогината, с путем его реализации. Мысль об андрогине, методики реализации гермафродитического состояния, стоят в центре мистической практики духовной реализации. В истории с Финеесом речь идет о трансцендентализации пола, о преодолении дуальности. Импульс, толкающий друг к другу влюбленных, да и просто одержимых влечением, исходит из бездн онтологии, из фундаментального стремления бытия к реинтеграции двух в одно, к обретению утраченной цельности и целостности. Но обычное соитие есть лишь подмена реального брака. Оно не радикально, обратимо, эфемерно. По сути, оно лишь уводит мужское и женское от высших траекторий подлинного соединения. Два действительно становятся одним, лишь в опыте реального преображения всего существа, в травматическом миге «разрыва». Как в легенде о Тристане и Изольде, Ромео и Джульетте – в большинстве архетипических сюжетах западного любовного гнозиса – «счастливая любовь» возможна по ту сторону смерти, по эту сторону она, как сказал Дени де Ружмон «не имеет истории» («Любовь и Запад»).

Копье Финееса здесь высшая ось, ствол Мирового Древа, трансцендентальная вертикаль, которая придает горизонтальному браку Израильтянина и Мадианитянки (лежащих под сенью «скинии собрания») новое измерение. Только в этом случае брак, помноженный на смерть, дает нетленный плод андрогината, и две крови становятся одной. Мужское и Женское сливаются в высшем синтезе. Язва, нашедшая на народ, прекращается. Начинается эпоха чудес.

В алхимической традиции весь сценарий инициации описывается в схожих терминах: брак между Солнцем и Луной, мужской Серой и женской Ртутью, потом воскресение Андрогинна, Rebis’а (по-латыни «двойная вещь»), нетленного Короля.

Очевидно сходство с практикой Тантры: трансфигурация йогина в наиболее интенсивный момент инициатического соития, через обращение психо-физического экстаза в духовный и инициатический.

Скопчество как духовное явление в русском сектантстве сопряжено с чрезмерно острым восприятием взаимосвязи трех вещей – спасения, пола и смерти. Это следующий шаг вслед за хлыстовским порывом к реализации высших духовных состояний и абсолютного освобождения уже при этой жизни. Для обычных христиан человеческая жизнь это этап подготовки к вечности, испытание, упование на то, что после фатальной черты придет долгожданное спасение. До смерти же необходимо умалить бытие, осуществить «кенозис», «истощание», «аскезу». Смирение духовного жара при жизни, должно в практике христианской аскезы лишь очистить и укрепить дух. Но при определенных обстоятельствах – десакрализация – приглашение к откладыванию становится фасадом духовного охлаждения, безразличия; посмертное воздаяние теряет остроту и актуальность, живая вера угасает. Хлыстовство стремится болезненно, но упрямо к воссозданию интенсивного религиозного опыта, хотя в жертву этой взыскуемой интенсивности приносится догматика, выводя последователей секты в опасный мир сложных и подчас сомнительных духовных влияний. Скопчество было ревизией, реформацией уже внутри самой хлыстовщины. Скопцы, «белые голуби» называли обычных хлыстов «Ветхий Израиль», а свою секту «Новый Израиль». Теперь уже недостаточно радикальными признаны были и сами хлыстовские радения, призывающие прямой «накат духа». Огонь хлыстовской экзистенции был в свою очередь признан паллиативом, не дающим реальный опыт преодоления разделенности, двойственности и смерти. Выход был найден в кастрации, «убелении», «огненном крещении», постановке «великой печати» скопческой бритвой. Последователи Кондратия Селиванова – скопцы царства небесного – стремились реализовать полноту андрогинного состояния уже при жизни, путем анатомической операции преобразовав человеческую плоть в «ангелическую». Этим путем преодолевался порог смерти.
Русский поэт Николай Клюев писал о скопчестве:

«И понял я: зачну во чреве
И близнецов на свет рожу:
Любовь отдам скопца ножу,
Бессмертье ж излучу в напеве.»
Здесь важна идея «зачатия во чреве мужчины» и рождение духовной сущности, «близнецов». Эти «близнецы», рожденные из чрева мужчины и есть андрогин, Rebis («двойная вещь») герметиков. И реализуется эта мистерия через «нож скопца», который отождествляется здесь с «копьем Финееса». Мистерия «порождения» особой сущности в духовном обряде рождения описана (несколько карикатурно) в романе А.Белого «Серебряный голубь», где он запечатлел жизнь секты хлыстов. У скопцов же тема «рождения» сопряжена именно с ритуальной кастрацией.
В другом более позднем стихотворении Клюев указывает на ангелический характер скопческого «творения»:

«О скопчество – арап на пламенно коне,
Гадательный узор о незакатном дне,
Когда безудный муж, как отблеск Маргарит,
Стокрылых сыновей и ангелов родит!»
«Незакатный день» -- это опыт вечности, дающийся «белым голубям» в их спиритуальных состояниях, а «стокрылые сыновья» и «ангелы» -- это андрогинные сущности, проистекающие из обрядовой практики.
Таким образом, герметический сюжет о «копье Финееса», истолкованный в «Аш Мецареф» и острие скопческой инициации оказываются центрированными на одной и той же мистической точке: на точке андрогината, трансцендентного состояния, в котором радикальным образом преодолеваются земные законы двойственности, относительности, разделенности. Отделяя себя от половых признаков, скопцы анатомически закрывают цикл двойственности. «Пол» в русском языке это «пол-овина», как и в латинском «sexus», «разделенность», «расколотость». Полагая конец полу, «белые голуби» расправляются с частичным состоянием, вырывают онтологический корень разделенности. Это реинтегративная инициация. По этим же соображениям сибирские шаманы-мужчины носят женские наряды. Они стремятся тем самым обрести онтологические полномочия другого пола, воссоединить противоположности. По толкованию некоторых якутов этот обычай связан еще и с тем, что современные шаманы занимают в иерархии типов, компетентных в вопросах вечности довольно скромное положение. Выше их стоят олонхосуты, обрядовые сказители эпоса Олонхо, а еще выше – удаганки, женские жрицы, о которых не принято даже говорить, но которые компетентны в более фундаментальных спиритуальных вопросах, в чьей компетенции лежат сакральные судьбы людей и духов. Если женщина – как Мадианитянка – находится в ведении сферы Луны, то якутская удаганка меняет это качество на противоположное, это солнечная дева, богатырка айыы, существо из нетленного мира «творящих ангелов».

Здесь возникает любопытный вопрос: чем является рассказ Андрея Борисова, постановщика Олонхо и знатока якутской сакральной традиции, про смерть «последнего скопца»? По его словам, вся эта история, рассказанные простыми якутскими жителями, привлекала его исключительно своей необычностью, почти «театральной» драматичностью, а также явным сбоем в смысловом порядке: трагическим героем-любовником здесь выступает скопец! Это-то и поражает больше всего: архетип не является лишь культурным феноменом, некоей ментальной абстракцией или языковым фольклорным штампом. Он по-настоящему живет и осуществляется в конкретной реальности, окружающей нас. История и миф не являются строго различными реалиями, в определенной точке они пересекаются. Эта брачная точка пересечения и есть локус трансцендентности, «скиния собрания». В ней «собираются» две половины бытия: неподвижная сверхисторическая вертикаль мифа как копье Финееса пронзает диалектическую динамику истории.

«Скиния Собрания» в континентальном масштабе находится несомненно в Великой Сибири, еще точнее в сакральной Якутии, населенной солнечным народом Саха, прямыми потомками айыы, богатырей верхнего мира. Одним из важнейших деяний, которые мы, дети последних времен, могли бы совершить в нашей жизни, это отыскать точное место, где произошла смерть «последнего скопца», пронзенного ломом вместе со своей возлюбленной – верной и неверной одновременно, как Изольда бретонской легенды – с другого конца Евразии.

Там также идет дождь, и воды мифа оплодотворяют вечную мерзлоту истории, лишенной высшего исхода.

Эта точка по всем признакам и есть тайный центр ("середа", "сердцевина") Империи Любви, Imperium Amoris, чьи тонкие границы совпадают с пределами Евразийский Империи Конца.

Вечерело. Екатерина Викторовна хандрила.

Нега и роскошь,
Серебристая пыль кокаина,
Зимние бабочки спят,
В гербарии глаз,
Среди меха и перьев павлина
На обнаженном теле моей любимой.

Меланхолический ответ
Как тени исчезают те,
В пустой отель
Ночной портье.

Трепет и стон,
Вздох осыпает жасмин,
Влажные губы ласкают таинственный мускул,
Пламя и сверкающий иней
На обнаженном теле моей любимой.

Меланхолический ответ
Как тени исчезают те,
В пустой отель
Ночной портье.

Аромат вечерних духов,
Перстень с алмазом,
Бледные пальцы,
Взведенный курок,
Выстрел, тихий как шепот,
Мужчины в черном трико сжимают запястье
На обнаженном теле моей любимой.

https://www.youtube.com/watch?v=8wIkZ5K9bhw

А сейчас немного французского

Ma sœur secrétaire, le secret peux-tu le taire ?
Toi ma sœur orateur, parle-nous du vrai bonheur.
Le bonheur, c’est pas sorcier…le grand œuvre a progressé
On refait le genre humain, à la loge des Jacobins
Au zénith…du droit humain !

Ma sœur seconde kapo, qu’est-ce qu’on raconte dans mon dos ?
Vérifie si tous les frères, sur ta colonne sont pépères
Vénérable, les apprentis ont l’air de vrais abrutis
On en fera des initiés, au 33ème degré
Au grade…de pieds nickelés !

Refrain :
Coupons les têtes, extirpons l’erreur
Comme en 93, nous semions la terreur
Dans la loge des Jaco, dans la loge des cocos
Dans la loge des coquins, la loge des Jacobins
Au rite…républicain !

Ma sœur première kapo, dis-nous qu’est-ce qui se passe de beau ?
Du côté des compagnons, ça ronfle comme des cochons
Ma colonne de branleurs n’est pas mieux lotie qu’ailleurs
Il n’y a que des saligauds qui se paluchent dans mon dos
Au grade…d’enfants d’salaud !

Je constate encore une fois, que le niveau est très bas
Mais pour c’qu’on veut accomplir, ça devrait suffire
À bas tous les préjugés, dans notre monde unifié
Montrons à l’humanité notre belle Fraternité
Au grade…d’illuminés !

Refrain

À l’ordre pour l’acclamation : « Vive la Révolution ! »
Quittons-nous dans le secret de nos mystères sacrés
À mon dernier coup d’maillet, les travaux sont terminés
C’est l’heure d’aller se goinfrer, et j’ai envie de pisser
Au rite…qui est français !

Oui, l’œuvre a bien progressé, on peut aller s’amuser
En sirotant un bon verre, à la santé d’Robespierre
Au grade…génocidaire !

Refrain
Dans la loge des Jaco, dans la loge des cocos, …

Из-за умаления светового принципа, происходит вырождение не только людей, но и всей природы – зверей, ёжиков, жуков. Твари бессловесные становятся более жестокими, злыми, бестолковыми. Раньше они были другими, говорили и могли понимать человека.
Светлый, перевёрнутый треугольник иллюстрирует сужение света традиции. Он сужается до размеров горчичного зерна, но, тем не менее, присутствие духа и божественных энергий в мире всегда есть. Однако в определённый момент тьма достигает вершины тёмного треугольника. Тут возникает феномен, дающий основание для возникновения новой метафизики.
Он освоен в атеистическом дискурсе западной философии Паскалем, Ницше и Хайдеггером, говорившими о сокрытии сакрального.
Иначе это можно назвать теологией богоудалённости, богооставленности. Хайдеггер говорил о возникновении искры божественного света, которая уже не может найти возврата к своему истоку и имеет перспективу постепенного угасания, затухания. Возможность обретения собственного истока становится практически невероятной. Возникает бытие искры в отрыве от света, в кромешной тьме.
Любопытно, что нечто подобное мы находим у гностических философов. Некоторые школы гностиков постулируют крайний трагизм.
Тут возникает интересный момент, связанный с отношением гностиков и христианской Церкви.
Так, если гностики-христиане допускали возможность спасения в эпоху конца через церковные таинства, то более радикальные мыслители постулировали, что существует "Церковь и церковь", истинная сакральная организация и её антипод, узурпировавший её имя, место и функцию.
Отсюда логически следует, что прямой вход в традицию в тёмную эпоху не приведёт ни к чему иному, кроме как к поклонению демиургу, или "Князю мира сего". Гностики называли его "Самодовольным", узурпировавшим власть над миром и питающимся эманациями введённых в заблуждение существ.
И поскольку между внешней, ложной обёрткой традиции и реальным световым измерением существует разделяющая их стена, то Католическая Церковь рассматривалась гностиками как радикальный противовес церкви Христовой, как антицерковь. Различные школы гностиков говорили о невозможности спасения в её лоне".

В своих исследованиях я обнаружил подобное явление и на нашей русской почве. Самые радикальные эсхатологические мысли мы находим у крайних старообрядцев – беспоповцев, бегунов, нетовцев, последователей старца Евфимия.
Бегуны, к примеру, также говорят о сужении благодати. Само существование бегуна – постоянное догматическое отслоение дублей. Ими отвергается и греческая, русская православная Церковь. "Бегуны идут далее, упрекая в апостасии все другие толки и согласия".
В пространстве бегуна сконцентрирована предельная духовная атмосфера, направленная в противоположную энтропии сторону.
Следы этого подхода видны в самом стиле бегунских текстов. Например, "Титин потрясает вельми". Титин – это бес преисподний.
Был такой случай, когда одного идеолога бегунства спросили "Что вы всё об антихристе да об антихристе?" На это он ответил: "У нас вся вера в антихристе состоит"…Не в том, разумеется, смысле, что они поклоняются антихристу как Богу, а в том, что максимально ему противостоят.
Очень важна антропология бегунов, которая крайне мрачна и напоминает собой типажи из мамлеевских рассказов.
Демонскими телесами, например, называется весь небегунский клир, а в особенности высшую церковную иерархию.
В описаниях бесов, изображаемых с торчащими, как у панков, волосами и верёвкой сзади головы, легко усмотреть намёк на современный тексту вид дворянина в парике и с косичкой.
Таким образом, возникает социальная модель перевёрнутого мира, основанного на дубле.
Любопытно, что подобные идеи приходят нонконформистским философам ХХ века. "У меня такое впечатление, что среди людей, которые вокруг меня, людей очень немного", по меткому выражению Арто.
Понятно, что трудно преодолеть тьму, трудно приблизиться к свету, но нигде, кроме этой точки, не стоит вопрос, что такое тьма и что такое свет.
В этот момент человечество не понимает, что же такое ночь, потому что кроме ночи, ничего уже нет