>>1071243
Музыка затихла – руки сползли с клавиш, но в соседней комнате по радио громко играла популярная песня о Деве с Медведем, которую так любил Роберт. А Давос, сильный, но осторожный Давос с морщинками у глаз, целовал шею Станниса, обняв сзади так крепко, что тому было сложно дышать. Может быть, не потому что грудная клетка оказалась сдавленной. Потому что ничего подобного еще не происходило в жизни Станниса.

Тогда он повернулся лицом, чтобы обхватить ногами икры и бедра стоявшего возле него Давоса. И полез ему под рубашку с навязчивым пестрым принтом, повторяющим узоры, похожие на сердца и луковицы.

Давос целовал своего ученика страстно. И остановился только в самом начале, спросив, уверен ли Станнис, стоит ли. Порывался напомнить, что они оба мужчины, причем один в полтора раза старше другого. Но Станнис Баратеон был решительным человеком. Поэтому поднялся со стула резко, посмотрел прямо.

К сожалению, он не подумал, что расстегивать ремень Давоса было бы легче сидя. Но когда они оказались на диване, проблема исчезла сама собой. Оказалось, никто из них толком не знал, что делать: Давос Сиворт был женат и имел детей, но из всех учеников, что были у него, обнимал он лишь одного – Станниса. Сам Станнис никогда не вступал в отношения ни с девушками, ни с юношами. Но присосался к шее учителя, выпуская язык, и раздел его на ощупь.

Горячая кожа на члене Давоса сминалась под рукой. Они оба так и не освободились от белья, просто стянули штаны и расстегнули рубашки. Но этого оказалось достаточно. Давос, очевидно, часто ласкал себя, и теперь, сжимая пальцами плоть Станниса, довел его до разрядки очень быстро.

Станнису показалось, что музыка была лишь поводом для встречи с этим человеком, спасшим от одиночества, поверившим в него, щуплого непривлекательного мальчишку, которого дразнили оленем в школе и фанатиком – в колледже. Давос Сиворт не был богачом или красавцем, но то, как он прижался животом и грудью, как заелозил бедрами, пытаясь занять удобное положение, подсказало и дальнейшие действия. Можно было довериться этим рукам, большим и чутким. Можно было сыграть и свою партию.

Стало жарко, оба вспотели и прилипли кожей друг к другу. Давос кончил обильно, запах его спермы хорошо чувствовался в душной комнате. Они обнимались, неловко переплетаясь ногами, сомкнувши руки, и целовали друг друга, куда придется.

>>1071246
Станнис вспоминал, как приходилось ежиться, крутясь на круглом подвижном стуле, ощущая резь в заднице, сладкую боль после ночи, проведенной под боком у своего учителя.

– Плохое не замещает хорошего, а хорошее – плохого, – Станнис был непреклонен. – Можно сегодня сыграть без единой ошибки, а завтра начать халтурить с первых нот. Но ведь мы с тобой не сбились ни разу.

Он отчаянно хотел, чтобы Давос Сиворт остался с ним. Тот не мог оказаться предателем, не мог покинуть этот дом. Так казалось Станнису.

Тонкие пальцы Давоса лежали на клавиатуре, поглаживали белые прямоугольные косточки и черные ребра-клавиши.

– Я лишу тебя твоих чертовых пальцев, и ты никому не будешь нужен в своем Уайтхарборе, – сказал Станнис, не отводя взгляда от красивой руки, только что сплетавшей звуки в "Соленые воды" Вивальди.

Давос смотрел невозмутимо, но не на руку, а на лицо Станниса:

– Если вы считаете, что я заслужил, – сделайте это.

Его голос звучал ровно и спокойно, как и обычно, когда он называл Станниса своим королем и целовал его запястья. Он говорил тихо.

И закричал очень громко, когда Станнис с силой опустил крышку пианино на кончики его пальцев, замершие на клавишах.

Станис успел ударить несколько раз, методично, безжалостно.

Его дом Давос Сиворт покинул с красно-синей рукой, не способной сжаться в кулак, и вернулся туда лишь спустя несколько недель. Врач обнаружил раздробление костей в четырех фалангах.

Казалось, в их жизни ничего не изменилось. Просто никто никуда не уехал.

– Это было справедливо, – однажды сказал Станнис.

Давос Сиворт, который больше не играл, но все так же обнимал бывшего ученика за плечи, посмотрел на него, приподняв лохматые брови.

Они почти никогда не обсуждали этого случая. И никто больше не думал о том, чтобы покинуть дом, в котором они были счастливы.

Рука теперь не служила музыке. Лишь иногда, лаская ею член Станниса, Давос шептал тому в шею, в подмышку, или куда-то выше его головы: "Ты это сделал, ты". И Станнис сжимался нутром от темной радости и острого бессильного желания повторять свой суд снова и снова. От мыслей о странном увечье, служившем залогом верности, перекручивались нервы.

Казалось, он слышал в голосе Давоса и восхищение, и досаду, и что-то странное, непостижимое даже для обладателя идеального слуха. Куда там было ему, никогда не стремившемуся, да и не способному к взлету на музыкальный Олимп.

Почему Станнис решился играть, он сам не знал толком. Но он принял решение. И корчился со стоном, выдавливая то ли проклятье, то ли благодарность. И сам растирал смазку по телу Давоса, когда утыкался в широкое теплое плечо.

ебать их в коромысло, Сансоёб, нахуй ты ссылку на это говно дал? у меня от этих историй ШТОРМОВОЙ ПРЕДЕЛ


Немногим тише, чем завывали в Штормовом Пределе ветра, роптали жители осажденного замка. Мейстер Крессен терпеливо объяснял, что еды, привезенной на лодке с черным парусом, хватит всем, но после голодных месяцев нельзя набивать животы, наедаться всласть без привычки, поскольку это грозит коликами и смертью. Нет, говорили ему, все дело в том, что никто не знает, когда будет снята осада. Мейстер горько кивал и ежедневно докладывал Станнису Баратеону о том, как обстояли дела.

– Если этот контрабандист так искусен в своем деле, возможно, ему удастся еще раз…

Но даже невысказанное Крессеном предложение заставляло Станниса кривиться:

– Хочешь, чтобы я отпустил его? Этому не бывать, старик.

Мейстер Крессен качал головой. Он знал: было несколько причин, по которым Станнис Баратеон не желал расставаться с человеком, доставившим рыбу и лук в замок. Станнис опасался побега контрабандиста. Однако самому мейстеру казалось, что моряк по имени Давос не сел бы теперь в лодку, даже если бы его кололи копьями в спину: не только из-за страха попасться Редвину, а потому что был готов разделить участь молодого Баратеона. Будет суд, контрабандист помнил об этом и, возможно, как раз готовясь к страшному приговору, бросался в омут с головой. Он сам относил еду в господские покои и регулярно оставался на ночь.

Мейстер, знавший Станниса с младенчества, имел наблюдательный взгляд и осторожный шаг, а еще его губы были плотно сомкнуты, какие бы тайны ни хранились в памяти. Он понимал обоих – мальчика, истосковавшегося по теплу, и мужчину, ставшего добровольным пленником в осажденном замке. Иногда мейстер как бы невзначай останавливался у подножия лестницы, ведущей в покои Станниса, и следил, чтобы никто не решил побеспокоить его милость во время вечерней трапезы. Старик играл роль караульного без охоты, а по необходимости: упорству Станниса можно было позавидовать, как и способности игнорировать осторожные разговоры с намеками и предостережениями.

Если Семеро будут милостивы, думал Крессен, Роберт выиграет эту войну и освободит Штормовой Предел. Быть может, тогда Станнис Баратеон одумается, откажется от этой противной природе и человеческому разуму связи, и либо казнит контрабандиста, либо пошлет его на все четыре стороны.

Но теперь мейстер Крессен, привычно голодный и подавленный, проводил вечера здесь, за дверью покоев своего воспитанника, потому что Станнис Баратеон ни в коем случае не должен был потерять лицо. Даже подставляя его контрабандисту для поцелуев.

– Что говорят в замке?.. Он врет, он все врет мне…

– Он бережет вас, ваша милость.

Скрипела кровать, прогибаясь под весом того, кому не пришлось голодать полгода.

– Я не мальчик, меня не нужно ограждать от дурных новостей!

– Нет, ваша милость, конечно, нет, – Давос трогал плечо лежащего навзничь Станниса сперва осторожно, точно боялся надавить сильнее положенного, сломать хрупкие кости.

– Если врет мейстер, чего ждать от пирата? – Станнис морщился и вздрагивал, но льнул к руке, которая, игнорируя помехи, касалась его снова.

– Контрабандиста, – поправлял Давос и гладил уже оба плеча лежащего перед ним Станниса.

И, нагнувшись, целовал его во впадину на груди, попадая подбородком между четко очерченных ребер, а носом утыкаясь в почти безволосую кожу.

– Не медли, черт бы тебя подрал, – сдавленно ругался Станнис и притягивал Давоса к себе.

Он не любил нежности, потому что совсем к ней не привык, и Давос послушно снимал через голову рубаху. Его кожа поблескивала от пота, волосы на груди мелко вились и казались Станнису жесткими на ощупь. Тот проводил по ним руками, только чтобы потом надавить на широкие плечи Давоса и притянуть к себе.

– Каждый раз боязно, что…

– Что? – перебивал Станнис, нетерпеливо ерзая по простыням, не скрывая нервозности.

Он часто думал, что контрабандист считал себя обязанным греть господскую постель. И потому Станнис всегда напрягался, когда Давос начинал мяться и что-то говорить перед тем, как преступить к делу.

– … поломаю вас, – заканчивал фразу Давос. – Вы еще слабы…

– Я не слаб, – выплевывал Станнис слово, выплевывал на руку слюну и тянулся вниз, чтобы смазать себя торопливым дерганым жестом.

Для него не было ничего отвратительнее, чем произносить это, не имея возможности доказать на деле. Ведь он принимал в себя Давоса, лежа на спине, потому что на иное просто не был способен: день отнимал все силы, за ночь они не успевали восстановиться. И мощное загорелое тело, сгибавшееся над ним, готовившееся толкнуться в тесное отверстие между его ног, – это тело справлялось самостоятельно. И пусть выматывала осада, пусть лгал мейстер и медлил с письмами Роберт, в Штормовом пределе теперь жил человек, рядом с которым Станнис Баратеон мог спать без кошмаров.

Давос придвигался ближе, сгибал его ноги, чтобы было удобнее. И начинал медленно наполнять собой, двигаясь осторожно, внимательно наблюдая за лицом спасенного им человека. Удовольствие было часто сопряжено с болью, но Станнис думал о том, что умные карие глаза смотрели на него не с жалостью или любопытством, что этот простолюдин не заискивал и не мстил. Контрабандисту действительно было важно знать, что происходило со Станнисом и в моменты близости, и в другие. Он не унижал, проталкиваясь глубже, впиваясь пальцами в бедро, облизывая пересохшие губы с жадным вожделением, – он помогал молодому Баратеону сложить ответственность хотя бы до той поры, пока не взойдет солнце.

Теперь Станнис мог ласкать его спину, сцепив руки на толстой шее. Давос не голодал, он воровал у короны и лордов Штормовых Земель, он лгал и должен был поплатиться за это после снятия осады. Но сейчас он был заперт здесь, крепкий и сильный, – разве могла бы женщина повторить его подвиг, разве могла бы действовать столь отчаянно и стискивать в объятиях так крепко, заслоняя собой?

Станнис видел перед лицом собственное острое колено, ногу – белым росчерком в темноте. Ему казалось, он слышал, как скрипели его кости и сухие хрящи, и он закрыл бы уши, если бы не отчаянное желание обнимать своего контрабандиста. Давос сжимал его ногу цепкими пальцами, не оставляя ни вмятин, ни синяков на коже, обтянувшей костяной каркас. Давосу, по собственному признанию, нравилось то, что он нашел в Штормовом Пределе, и другой рукой он отодвигал худосочную ягодицу, чтобы было удобнее.

– Ещ-ще, – выдавливал Станнис.

– Да куда же, ваша милость? – шептал Давос.

Он прижимал тощее бедро к себе, проникал до упора, выходил медленно, двигался по-прежнему осторожно. Взволнованный, нервный, Станнис чувствовал, что это ни к чему не вело, и тянулся к себе рукой, начинал ласкать себя, но в движениях скоро доходил до остервенения. Пока мясистая ладонь не накрывала его пальцы: горячая, немного потная, она принималась ходить плавно, работать основательно.

Это все оттого, что руки голодавшего слабы, тонки и жестки, думал Станнис. А крепкая уверенная рука, привыкшая держать весло, способна помочь застонать очень, очень скоро. Получая желанное удовольствие, Станнис прогибался в пояснице и не сдерживался, дрожал и терся затылком о простыню, и Давос делал последние движения, опоздав не намного.

Освободившись от семени, он придавливал Станниса собой и тяжело дышал, ласкал его бедра и подсовывал ладонь под спину. Его пальцы пересчитывали ребра Станниса, и тот дергался, хотя совершенно не желал освободиться. Но Давос будто вспоминал о чем-то и привставал:

– Тяжело ведь.

Он хмурил брови, но Станнис, раздраженный собственными противоречивыми действиями, притягивал его назад, кривился, морщился, закусывал губу.

– Не смей уходить, – шептал он, утыкаясь лицом в теплую загорелую кожу. – Никуда не уйдешь.