>>173
>>177
Плюс ты просто напросто себе противоречишь:

>Это буквально мир, в котором мы живём. Симулякр. Пустое. Мир без смысла и идей.

>любой медиаконтент это просто информационный шум, созданный, чтобы максимально эффективно конвертировать внимание в бабло

>любой медиаконтент это просто попытка овладеть зрителем так чтобы он сделал сяк

Ведь в итоге получается, что нет ни механицизма, ни абсурдизма, а сплошная эффектность да эффективность, то есть...

Форма текуча, "смысл" еще более... Даже в каждом отдельном организме дело обстоит не иначе: всякий раз с существенным ростом целого смещается и "смысл" отдельных органов - при случае их частичное разрушение, их сокращение в числе (скажем, путем уничтожения средних звеньев) может оказаться признаком возрастающей силы и совершенства. Я хочу сказать: даже частичная утрата полезности, чахлость и вырождение, исчезновение смысла и целесообразности, короче, смерть принадлежит к условиям действительного progressus, каковой всегда является в гештальте воли и пути к большей власти и всегда осуществляется за счет многочисленных меньших сил. Величина "прогресса" измеряется даже количеством отведенных ему жертв; человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, - вот что было бы прогрессом... Я подчеркиваю эту основную точку зрения исторической методики, тем более что она в корне противится господствующему нынче инстинкту и вкусу дня, который охотнее ужился бы еще с абсолютной случайностью и даже с механистической бессмысленностью всего происходящего, нежели с теорией воли власти, разыгрывающейся во всем происходящем. Демократическая идиосинкразия ко всему, что господствует и хочет господствовать, современный мизархизм (дабы вылепить скверное слово для скверной штуки) постепенно в такой степени переместился и переоделся в духовное, духовнейшее, что нынче он уже шаг за шагом проникает, осмеливается проникнуть в наиболее строгие, по-видимому, наиболее объективные науки; мне кажется даже, что он прибрал уже к рукам всю физиологию и учение о жизни, продемонстрировав, разумеется в ущерб последним, фокус исчезновения у них одного фундаментального понятия, собственно понятия активности. Под давлением этой идиосинкразии выпячивают, напротив, "приспособление", т. е. активность второго ранга, голую реактивность, и даже саму жизнь определяют как все более целесообразное внутреннее приспособление к внешним условиям (Герберт Спенсер). Но тем самым неузнаннои остается сущность жизни, ее воля к власти; тем самым упускается из виду преимущество, присущее спонтанным, наступательным, переступательным, наново толкующим, наново направляющим и созидательным силам, следствием которых и оказывается "приспособление"; тем самым в организме отрицается господствующая роль высших функционеров, в которых активно и формообразующе проявляется воля жизни.

>>177
>>178
Можешь кидаться в меня ссаными тряпками, но прочитав эту простыню три раза, я так ничего и не понял. Мое основное утверждение это закономерность метамодерна, - состояние духа, разочаровавшегося человека. Потому что (как бы это тухло не звучало) мы хотим жить в мире с понятными и "настоящими" ценностями, т. е. модернизм. Но мы хлебнули сполна дурачливой иронии постмодерна. В какой-то мере метамодерн это шаг назад. Синтез двух прошлых эпох.
Я даже смею предположить, что Ницше писал именно про сегодня, потому что метамодерн это эпоха переосмысления ценностей, нахождения пути к новой искренности. Но звено было бы не последовательно без эпохи нигилизма, вечной иронии (очищение культуры от закостенелого модерна и его аксмом), т.е. постмодернизм. Так что я по сути не перепрыгиваю и не открываю что-то новое, я говорю о том, что закономерно пришло в культуру.
P. S. Также я считаю, что натягивать теорию воли к власти на всё что угодно это моветон. Ницше убил бога. Мы должны убить Ницше. И я здесь пытаюсь вас убедить, что нож уже у вас в руках

>>179

>Потому что так было всегда

И да, и нет. <вставить умные слова про суть вещей>
>>179

>в чем цель контента, созданного при метамодернизме? Просто потреблять, как животное?

А что в этом плохого? Мы потребители, такова наша природа. Мы в клетке нашей жизни, нас заклеймила судьба. Это тюрьма, но в ней есть телевизор. Мир себе не принадлежит. Наш удел это жить жизнь ради жизни, потому что рифма такова, что мы играем в игру ради игры. Метамодерн это азарт, игра, фальш, которая не стыдится своей поддельности.

>Тогда он ничем не отличается от постмодернизма.

И да, и нет. Как я сказал, метамодерн это не что-то новое. Это дно деконструкции. Это постмодерн под новым соусом. Я открою тебе правду: жить скучно. Я, ты, мы устали от этой вечной тухлой самоиронии, самолюбования культуры. Метамодерн это когда человек открывает себя заново, осознавая, что он просто дешевая кукла. Все карты открыты. Мы врём друг другу и хотим быть обманутыми. Таков наш удел, людей, потерявших б-га и себя.
Чем метамодерн отличается от постмодерна?
<вставить аргументацию>
нутыпонел

черт, это звучит очень похоже на оптимистичный нигилизм... Хм.. Ну да ладно. Посмотрите the amazing digital circus, мб вам понравится

>>188

>Я открою тебе правду: жить скучно. Я, ты, мы устали от этой вечной тухлой самоиронии, самолюбования культуры. Метамодерн это когда человек открывает себя заново, осознавая, что он просто дешевая кукла. Все карты открыты. Мы врём друг другу и хотим быть обманутыми. Таков наш удел, людей, потерявших б-га и себя.

Обратимся к себе. Мы гипербореи - мы достаточно хорошо знаем, как далеко в стороне мы живём от других. “Ни землёй, ни водой ты не найдёшь пути к гипербореям” - так понимал нас ещё Пиндар. По ту сторону севера, льда, смерти - наша жизнь, наше счастье. Мы открыли счастье, мы знаем путь, мы нашли выход из целых тысячелетий лабиринта. Кто же нашёл его? - Неужели современный человек? - “Я не знаю, куда деваться; я всё, что не знает, куда деваться”, - вздыхает современный человек. Этой современностью болели мы, мы болели ленивым миром, трусливым компромиссом, всей добродетельной нечистоплотностью современных Да и Нет. Эта терпимость, largeur сердца, которая всё “извиняет”, потому что всё “понимает”, действует на нас, как сирокко. Лучше жить среди льдов, чем под тёплыми веяниями современных добродетелей. Мы были достаточно смелы, мы не щадили ни себя, ни других, но мы долго не знали, куда нам направить нашу смелость. Мы были мрачны, нас называли фаталистами. Нашим фатумом было: полнота, напряжение, накопление сил. Мы жаждали молнии и дел, мы оставались вдали от счастья немощных, от “смирения”. Грозовые тучи вокруг, мрак внутри нас: мы не имели пути, формула нашего счастья: одно Да, одно Нет, одна прямая линия, одна цель.
говоря коротко: ты - смирился... дальше сам почитаешь книжку, для этого не нужно всюда обкопипастиваться...

>Можешь кидаться в меня ссаными тряпками

нит, нибуду

>закономерность

"закономерность" ("регулярность") как понятие есть вещь ещё более слабая чем "закон" ("закон — это нахождение существующего"), и это не аргумент для чистоплотного доказательства теории (либо гипотезы).

> мы хотим жить в мире с понятными и "настоящими" ценностями

> ценностями

понятие "ценности" есть (устаревшая теория) тормоз и в целом - уже - несостоятельная концепция (см. мнения социологов типа Бурдье на этот счёт, например его концепцию "габитуса"), имеющая хождение только в философски непросвещённых сферах общественности
я (наглым образом) перефразирую твой умысел: "хочу не напрягать мозги, верить - и не нести тяжести (чего угодно, например, действительности, или видимости)"... хорошо, ты так хочешь, - а я так не хочу

> Ницше писал именно про сегодня

Ницше писал про "вне-временные" вещи, по возможности, изо всех сил, даже.

> эпоха переосмысления ценностей

колесо "сансары" никогда не останавливается, каждая эпоха либо такая, либо подготовительная (см. Фукидида, который делит мир, как Гераклит, на околокруговую модель "стадии"/"Полемоса", где мир движется от войны к миру и наоборот, - тем самым подготавливая рост власти)

>без эпохи нигилизма

>т.е. постмодернизм

нигилизм тоже разный бывает, бывает упадочный как у Сократа, бывает "победоносный" как у Гераклита (где "счастье = инстинкт")

>я говорю о том, что закономерно пришло в культуру.

было бы честнее сказать что ты говоришь о таких-то фактах, и мы их обсуждаем (никакой обязательной закономерности тут нет - каузальную связь нужно ещё доказывать, строить регрессии, модели и т.п.)

>Мы должны убить Ницше.

Ницше умер и предварил это предсказанием (см. его стих-дифирамб (Дионису) "Последняя воля")
а Диониса ты не убьёшь, Дионис - это символ (а не бог)

>натягивать теорию воли к власти на всё что угодно это моветон

это не моветон, это стандарт практически (уже)
тот же Фуко - это сплошная речь о власти. марксизм - о власти. да даже феминизм - это о власти. хватит впадать в реакцию и отрицать наблюдаемое. (Кстати, "ценности" - это просто наблюдения... и даже над наблюдениями можно поставить наблюдения более высокого порядка - ориентации (см. Канта, "Что значит ориентироваться в мышлении"), а над ориентациями - видимости (а над видимостями - уже предложения по типу Ларуэля и подвешивание философии как таковой))
нет власти - нет жизни, - поэтому (из "инстинкта"/интуиции к самосохранению либо личности, либо рода, либо человекотушки) ты банально не можешь игнорировать это... но зато из "инстинкта" самосохранения вполне можешь впасть в ошибку и вместо "самосохранения" достичь самоуничтожения; это - и есть вырождение/декаданс
в твоих речах как-бы сквозит этот самый декаданс (разочарование, усталость, нежелание, некая брошенность в бытие, короче даже не фатализм, а просто отчаяние)

>>192

>ты - смирился

> в твоих речах как-бы сквозит этот самый декаданс (разочарование, усталость, нежелание, некая брошенность в бытие, короче даже не фатализм, а просто отчаяние)

И ты думаешь, будто я буду с этим спорить? Конечно же нет. Напротив. Ты вновь вынуждаешь меня хвалить твою проницательность. Забавно, но ты заставил меня задуматься о том, что я люблю и ненавижу Ницще как раз потому, что он так похож на меня. (пик) В любом случае ты подметил черту моей внутренней идеософии - честность. Бестолково врать себе и миру, ложь как мазут. Но не думай, будто я чем-то оригинален, я скорее всего лишь символ (производная) культуры упадка, поскольку мне не чуждо как любому философу чувствовать эпоху. Но времена не выбирают, в них живут и умирают. C'est la vie. Я давно уже потерял себя под бесконечными слоями самоиронии. Но я не согласен с ОП-постом, смотри внутрь себя и увидишь мир, а там всегда найдется что-то новое. А то, что философия и вся культура вообще по большому счету это просто нытье, это я давно уже подметил

> не аргумент для чистоплотного доказательства теории (либо гипотезы

Тут-то и беда. Людишки вечно пытаются натягивать мир на свои понятия. Я поступаю по-другому. Я принимаю этот мир. Вот и всё тут. Людям вечно нужны какие-то доказательства, гипотезы, теории... В этом потоке мыслей мы забываем жить. Не подумай, будто я пытаюсь привить (закабалить) "полезность" к философии, просто я знаю, что ничего не знаю, а кто-то не знает и этого

> понятие "ценности" есть (устаревшая теория) тормоз и в целом - уже - несостоятельная концепция

Вот тут я охуел. Давно не вылезал из креокамеры, аж ценности обесценились. Жуть

> хочу не напрягать мозги, верить - и не нести тяжести (чего угодно, например, действительности, или видимости)"...

Такова природа человека, - сосать лапу и кайфовать. Мы все ищем лёгких путей. Это правило. Почему это плохо? Да я бы всё отдал, чтобы рестартануть жизнь и не напрягаться этими вашими фалософиями. Но не могу. Уже не могу. А я люблю естественность, знаешь ли. Наша природа ленива, блаженна, вольготна. Скажешь, что это декаданс и будешь прав. Но к чему ты приставишь свою правоту?

> хорошо, ты так хочешь, - а я так не хочу

Напряжение воли ради напряжения воли. Ради чего вы стараетесь, мистер Андерсон? Это всё, конечно, похвально и все такое. Но нас в конце уравняет смерть.
Я смирился и отчаялся, говоришь ты. А что насчет тебя? Отчаялся? Или просто боишься признаться себе, что отчаялся? Врешь себе, другим, миру, когда я открытая книга, мне нечего стесняться. Я (им)моральный натуралист.

> колесо "сансары" никогда не останавливается, каждая эпоха либо такая, либо подготовительная

Мир идет по спирали. Метамодерн это шаг назад к модерну в поиске "настоящести". Ну, думаю, ты это уже понял, раз повторяешь эти идеи

> никакой обязательной закономерности тут нет - каузальную связь нужно ещё доказывать, строить регрессии, модели и т.п.

А я уже говорил, что мир себе не принадлежит и ни к чему не обязывает. Всё в головах. А что про эти модели, доказательства, то я не математик, я философ, а значит пиздабол. Математик нассыт себе в штаны у доски и хуй ты ему что предъявишь, - он же математик. А мы, философы, порода другая, - ты меня пошлешь на хуй, я тебя пошлю на хуй, и пойдем туда вместе, держась за ручку и причмокивая.

> Ницше умер и предварил это предсказанием

Проблема в том, что есть Ницще, а есть всё остальное¹. Он настолько охуенен, что вы даже не верите мне, когда я малейше намекаю на его сокрушимость. Но ты только прислушайся.. Убить того, кто убил б-га. Разве это не ласкает слух?

>натягивать теорию воли к власти на всё что угодно это моветон

> это не моветон, это стандарт практически (уже)

Потому что см. 1. Воля к власти это абстракция. Причем довольно широкая. Возможно, что по широте и абстрактности превосходит метамодернизм. Но ссаными тряпками в тебя буду кидать уже я, если ты начнешь всерьез говорить о "стандартах" в философии. Мне бы очень не хотелось упрекать тебя в том, что единственное, как ты смотришь на мир это ницшеанство. Впрочем, тогда бы пришлось окатить такими обвинениями почти всех современных философов.

А ведь Ницше был немцем. Ему чуждо понимать глубину отчаяния русской души. Не хватало немецкой стойкости, всё равно рвался в царство сотоны добровольно. Что тут уж про меня говорить. Я сижу на дваче в разделе /ph/, ты правда думал удивить меня, сказав, что я отчаялся? А кто нет? Возможно, я не так хорошо знаю философию как ты, но философ в первую очередь человек, а у человека есть чувства. В каком-то смысле мы все отчаялись. Но мне мне тебе говорить, насколько можно упиваться страданиями

>>197

>Вот тут я охуел. Давно не вылезал из креокамеры, аж ценности обесценились. Жуть

Семантика моральных ценностей, используемая функционально дифференцированным обществом, требует, чтобы мы придерживались ценностей, которые считаются хорошими, но оставляет за нами право решать, какие именно. То, что ценности считаются хорошими, обеспечивается тем, что для каждой ценности существует плохая ценность, которая бесспорно отвергается: война ради мира, рабство ради свободы, бедность ради процветания, произвол ради справедливости и т. д. В то же время, однако, «не существует фиксированного иерархического (переходного) порядка, в котором одни ценности всегда предпочтительнее других, свобода всегда важнее безопасности, мир всегда важнее свободы, справедливость всегда важнее мира и т. д.» (MorG, 182; ср. (MorG, 182; ср. GG, 799). Ценности и не-ценности существуют в неопределенном и неорганизованном количестве, «ценности определены, но значение ценностей остается неопределенным». Их совокупность не организована в систему, в которой можно было бы точно определить положение каждой отдельной ценности. Таким образом, человек может, может и должен выбирать между ценностями, и поскольку моральным является не действие как таковое, а лишь его интерпретация, язык жестов, коммуникация о нем, которая объявляет его таковым, он может выбирать интерпретировать и представлять свои действия в том или ином виде; ценностное предпочтение «зависит от ситуации, то есть является оппортунистическим» (MorG, 182). Таким образом, разные люди в схожих ситуациях могут поступать одинаково, и все же одни действуют в соответствии с этими ценностями, другие - с теми, или говорят, что действуют в соответствии с ними; поэтому то, что хорошо для одних, не обязательно должно быть хорошо и для других, и все же все действуют хорошо в той мере, в какой они действуют в соответствии с общепринятыми ценностями. Имея ценности, вы всегда находитесь на безопасной, хорошей стороне, когда сообщаете о своих действиях, как бы вы ни действовали; даже пытки и войны могут быть оправданы «высшими» ценностями, если это необходимо. Ценности, таким образом, являются «точками ориентации» (MorG, 243) для действий и их оправдания и оставляют все остальное открытым.

Со своей стороны, ценностная семантика может рассматриваться как средство моральной коммуникации. Ведь ценности, именно потому, что они оставляют пространство для маневра, чтобы ссылаться на них, также во многом воспринимаются как нечто само собой разумеющееся в качестве средства формирования моральной коммуникации и становятся явными только в сомнительных или спорных случаях. По мнению Лумана, ценностные суждения имплицитны в коммуникативном поведении: «Когда говорят, что курение вредит здоровью, предполагается, что все участники коммуникации ценят позитивную ценность здоровья, а не негативную ценность болезни», и поэтому не задают вопросов - это легко было бы понять как критику ценностей и провокацию. «Таким образом, ценности, как показывает наблюдение за реальным общением, являются необоснованными. Но тогда от них нельзя требовать обоснования. Поэтому на практике ценности подходят в качестве остановки рефлексии». (MorG, 241 f.) Когда о них заходит речь, дальнейшие дебаты прекращаются, и мы быстро возвращаемся к молчаливому медиуму. Это означает, что ценности ориентируют коммуникацию сильнее всего тогда, когда они не обсуждаются. Дискуссии о ценностях приберегаются для особых случаев, например, для дифференциации партийных программ перед выборами или для создания правил соответствия для компаний, где они служат для четкого представления собственной морали внутри и вовне и при этом оставляют достаточно свободы для действий, соответствующих ситуации. Или же они могут быть философски ужесточены. Но и здесь, если вы пытаетесь обосновать ценности, в конце концов вы получаете необоснованные ценности.

Однако записи Ницше показывают, что он также сомневался в семантике ценности как таковой, но затем снова отбросил свои сомнения. Согласно записке 1887/88 года, черновику предисловия к так и не написанному крупному произведению «Воля к власти. Versuch einer Umwerthung aller Werthe», он хотел рассказать „историю“ „появления нигилизма“ и сделать ее кульминацией следующий тезис:
Почему возникновение нигилизма стало необходимым? Потому что именно в нем [нигилизме] заключаются наши прежние ценности; потому что он {нигилизм} - последняя {задуманная} логика наших великих словесных теорий и идеалов, - потому что мы должны были испытать нигилизм, чтобы узнать, какова на самом деле ценность этих «ценностей»... В какой-то момент мы испытываем потребность в новых ценностях...

Здесь он, кажется, безусловно остается в рамках ценностной семантики. В черновике этого проекта, однако, он отмечал:
Современный человек сначала неуверенно верит в эту ценность, потом в ту, а потом отбрасывает ее: круг отживших и отброшенных ценностей становится все более полным; пустота и нищета ценностей становится все более очевидной; движение не остановить - хотя задержка и предпринимается в грандиозных масштабах -. Наконец он решается на критику ценностей в целом; он признает их происхождение; он признает достаточно, чтобы больше не верить ни в какие ценности; пафос налицо, новый трепет...

Это обозначение не исключает возможности того, что Ницше думает здесь только о «прежних ценностях». Однако он мог также приблизиться к анализу и критике Лумана. Согласно ему, семантика ценностей создает возможности для переоценки ценностей, но обесценивает ценности как таковые, снижая их обязательность и авторитет. За кризисом ценностей следует критика ценностей, а за критикой ценностей - кризис семантики ценностей в целом. Однако Ницше не стал заниматься этим дальше, не включил эту идею в позднюю копию черновика. Иначе разговор о переоценке ценностей и создании новых ценностей стал бы пустым. Таким образом, Ницше, осуждавший таких философов, как Кант и Гегель, как "отсрочителей par excellence", сам обеспечил здесь, как видно из Лумана, “отсрочку" «в большом масштабе». В AC и EH, которые затем заменили запланированную основную работу, Ницше пропагандировал «переоценку ценностей» сильнее, чем когда-либо.

>>197

>честность

Если различие соотносится с самим собой с положительным значением, возникает тавтология, различие просто подтверждается. Но и это не оставляет его нетронутым, как это делают логики, но оно патетизируется, как когда пророк или политик борется за свой авторитет и говорит: «Истинно, я говорю правду». Благодаря полутавтологической патетике истина также становится сомнительной - не слишком ли много лгут пророки и политики? В наблюдении второго порядка, по словам Лумана, «каждое определение» обращает внимание на то, что другие определения также возможны благодаря самому факту его произнесения и тем более благодаря тавтологическому акценту (кто-то говорит «быть честным», и теперь человек тем более обеспокоен его честностью), и таким образом становится «парадоксальным» и «немедленно деконструируется» (OuE, 20).

Хотя Луман использовал термин «понимание» (SS, 199) или также «коммуникативное понимание» (SS, 211) для объяснения «коммуникации», включая коммуникацию, которая больше не требует слов («понимание у двери проблемы, кто войдет первым»; SS, 212), он избегал его в той мере, в какой он подразумевал согласие, консенсус и «готовность принять» (SS, 604). Он оставил такую «ориентированную на понимание коммуникацию» Юргену Хабермасу (SS, 352; ср. SS, 603f.), для которого «разум» был «символизацией успешного понимания» (GG, 187), и все теснее связывал его со своим именем («рациональность понимания в смысле Хабермаса»; GG, 177). Для социологической теории коммуникации «ориентированная на понимание коммуникация» далеко не достаточна, прежде всего потому, что она с самого начала морально ограничивает понятие коммуникации. Если от этого отказаться, то легче увидеть, на чем основывается понимание в каждом конкретном случае, а это, помимо честности, ясности, стремления найти веские причины, способности к обучению и т. д., могут быть также «ложь и диссимуляция», дипломатическая двусмысленность, ирония, юмор и т. д. и даже невнимательность и рассеянность: по словам Лумана, понимание может также «просто произойти, если упустить возможность противоречить» (VRG/MorG, 348 f.). По этой причине термин «понимание», если он используется, должен быть как можно более «морально свободным» (MorG, 56 и др.).

Тем более Ницше ожидал честности по отношению к себе, искренности, праведности или, как он обычно это называл, «честности». Для него это был «вопрос совести знания», точного распознавания собственных «переживаний» (FW 319) и наблюдения за тем, насколько человек способен различать и описывать как таковые иллюзии и фикции, которые ему необходимы для жизни и которые являются «самыми необходимыми» (JGB 4) (FW 335). Это добродетель, призывал Ницше «свободных духов», «от которой мы не можем освободиться, [...] - так вот, мы хотим работать над ней со всей злобой и любовью и не устаем „совершенствовать“ себя в нашей добродетели, которая одна только нам и остается» (JGB 227). Приверженность честности, с которой он исследовал условия понимания в глубинах нигилизма, была чем-то вроде кредо Ницше, последнего, чего он придерживался. И все же он мог придерживаться его лишь в ограниченной степени. В конце концов, он никогда не мог быть полностью уверен в своей честности. И в то же время признавал: она может стать «нашим тщеславием, нашей пышностью и великолепием, нашей ограниченностью, нашей глупостью» (JGB 227).

Луман вступал в «рефлексивную коммуникацию» не меньше, чем Ницше (SS, 210). Однако его волновали условия возможности «нормального функционирования» коммуникации (SS, 217). Достаточно «невероятно»: во-первых, что понимание вообще возможно, учитывая сложность его условий; во-вторых, что не присутствующие люди также достижимы через письмо и печать; в-третьих, что оно также допустимо при их совершенно иных условиях, для которых, помимо прочего, необходимы особое риторическое мастерство, «ритмико-рапсодическая» синхронность в говорении и слушании или письме и чтении и определенные «запасы тем» в определенных культурах в качестве «вспомогательных условий» (SS, 217-225). И чем меньше упрощается коммуникация, тем более необходима рефлексивная коммуникация, коммуникация о коммуникации. Все это можно прочесть как перевод текста Ницше в XX век.

Но скептицизм Лумана не ограничивался честностью, правдивостью или теперь уже подлинности. Ведь она становится сомнительной именно тогда, когда, подобно Ницше, человек патетически исповедует ее - по ту сторону различия возникает сомнение в ней. Сама коммуникация честности провоцирует сомнения в ней (если кто-то говорит «быть абсолютно честным», не был ли он таковым раньше, будет ли он таковым сейчас и после?) «Общение [порождает] всеобъемлющее, универсальное, неразрешимое подозрение, а всякое подтверждение и успокоение лишь возрождает это подозрение». Короче говоря: «Искренность некоммуникабельна, потому что она становится неискренней в процессе коммуникации». Однако, по мнению Лумана, «парадокс некоммуникабельности» искренности или честности - это лишь частный случай «общего коммуникативно-теоретического парадокса» понимания в целом, которое должно обеспечивать приемлемость информации на основе приемлемости ее сообщения и наоборот и в конечном итоге не имеет в своих руках ничего большего (SS, 207 f.). Парадокс, таким образом, уже заложен в структуре понимания как трехзначного выбора. Даже последняя точка опоры, которую Ницше искал в честности, его честности, в конечном счете не выдерживает.

>>230

>Ценности и не-ценности существуют в неопределенном и неорганизованном количестве, «ценности определены, но значение ценностей остается неопределенным». Их совокупность не организована в систему, в которой можно было бы точно определить положение каждой отдельной ценности. Таким образом, человек может, может и должен выбирать между ценностями, и поскольку моральным является не действие как таковое, а лишь его интерпретация, язык жестов, коммуникация о нем, которая объявляет его таковым, он может выбирать интерпретировать и представлять свои действия в том или ином виде; ценностное предпочтение «зависит от ситуации, то есть является оппортунистическим» (MorG, 182).

Красота – не случайность. – Красота расы или семьи, их изящество и мягкость во всех жестах тоже вырабатываются: они, подобно гению, есть конечный результат накопленной работы поколений. Надо, чтобы были принесены большие жертвы хорошему вкусу, надо, чтобы ради него многое делали, а также от многого отказывались – семнадцатый век во Франции достоин удивления и в том и в другом, – в нем следует видеть принцип выбора общества, места, одежды, полового удовлетворения; красоту следует предпочитать выгоде, привычке, мнению, косности. Высшее правило: нельзя «распускаться» даже перед самим собою. – Все хорошее чрезвычайно дорого обходится; закон на все времена: обладающий и приобретающий – совершенно разные существа. Все хорошее есть наследство: что не унаследовано, то несовершенно, всего лишь начинание… В Афинах во времена Цицерона, который и высказывает по этому поводу свое удивление, мужчины и юноши значительно превосходили женщин в красоте: но какой работы и напряжения в служении красоте требовал там от себя мужской пол в течение столетий! – Тут надо именно не промахнуться насчет методики: голая дисциплина чувств и мыслей дает почти что ноль (в этом заключается великое недоразумение немецкого образования, которое представляет из себя одну иллюзию) – сперва надо убедить тело. Строгое соблюдение значительных и избранных жестов, обязанность жить лишь с такими людьми, которые не «распускаются», совершенно достаточны для того, чтобы самому стать значительным и избранным: через два-три поколения все это уже усваивается на ментальном уровне. Для жребия народа и человечества решающее значение имеет исходная точка их культуры: она должна начинаться не с души (что составляло роковое суеверие жрецов и полужрецов), а с тела, жестов, диеты, физиологии, – остальное вытекает отсюда… Поэтому греки остались первым культурным событием в истории – они знали, они делали то, что нужно; христианство, презиравшее тело, было до сих пор величайшим несчастьем человечества.

>>280

>... с тела, жестов, диеты, физиологии ...

>... жить лишь с такими людьми, которые не «распускаются» ...

Что труднее всего поддается переводу с одного языка на другой, так это темп его стиля, коренящийся в характере расы, или, выражаясь физиологически, в среднем темпе ее «обмена веществ». Есть переводы, считаемые добросовестными, но являющиеся почти искажениями, как невольные опошления оригинала, просто потому, что не могут передать его смелого, веселого темпа, который перескакивает, переносит нас через все опасности, кроющиеся в вещах и словах. Как смог бы немецкий язык, хотя бы даже в прозе какого-нибудь Лессинга, перенять темп Макиавелли, который в своем principe заставляет дышать сухим, чистым воздухом Флоренции и который принужден излагать серьезнейшие вещи в неукротимом allegrissimo — быть может, не без злобно артистического чувства того контраста, на который он отваживается: длинные, тяжелые, суровые, опасные мысли — и темп галопа и самого развеселого настроения. Кто посмел бы рискнуть на немецкий перевод Петрония, который, как мастер presto в вымыслах, причудах, словах, был выше любого из великих музыкантов до настоящего времени, — и что такое в конце концов все болота больного, страждущего мира, также и «древнего мира», для того, кто, подобно ему, имеет ноги ветра, полет и дыхание его, освободительный язвительный смех ветра, который всё оздоровляет, приводя всё в движение! Что же касается Аристофана, этого просветляющего и восполняющего гения, ради которого всему эллинству прощается его существование, — при условии, что люди в совершенстве поняли, что именно там нуждается в прощении, в просветлении, — я и не знаю ничего такого, что заставляло меня мечтать о скрытности Платона и его натуре сфинкса больше, нежели тот счастливо сохранившийся petit fait, что под изголовьем его смертного ложа не нашли никакой «Библии», ничего египетского, пифагорейского, платоновского, а нашли Аристофана. Как мог бы даже и Платон вынести жизнь — греческую жизнь, которую он отрицал, — без какого-нибудь Аристофана!

Трудно быть понятым: особенно если мыслишь и живешь gangasrotogati среди людей, которые все поголовно иначе мыслят и живут, именно, kurmagati или в лучшем случае «аллюром лягушки», mandeikagati, — не делаю ли я все для того, чтобы меня самого «понимали с трудом»! — и нужно быть сердечно признательным за добрую волю к некоторой тонкости толкования. Что же касается «добрых друзей», которые всегда слишком ленивы и полагают, что именно в качестве друзей имеют право на леность, — то поступишь хорошо, если заранее предоставишь им просторную арену недоразумений: тогда можно еще и посмеяться; или можно совсем избавиться от них, от этих добрых друзей, — и тоже посмеяться!

Вместе с тем я делаю еще общее замечание о моем искусстве стиля. Поделиться состоянием, внутренней напряженностью пафоса путем знаков, включая сюда и темп этих знаков, - в этом состоит смысл всякого стиля; и , ввиду того что множество внутренних состояний является моей исключительностью, у меня есть много возможностей для стиля – самое многообразное искусство стиля вообще, каким когда-либо наделен был человек. Хорош всякий стиль, который действительно передает внутреннее состояние, который не ошибается в знаках, в темпе знаков, в жестах – все законы периода суть искусство жеста. Мой инстинкт бывает здесь безошибочен. – Хороший стиль сам по себе чистое безумие, сплошной “идеализм”: все равно что “ прекрасное само по себе” или “доброе само по себе” или “вещь сама по себе”… При том непременном условии, что есть уши –уши, способные на подобный пафос и достойные его, - что нет недостатка в тех, с кем позволительно делиться. – Мой Заратустра, например, еще ищет их – ах! Он будет еще долго искать их! – Нужно быть достойным того, чтобы испытывать его… А до тех пор не будет никого, кто бы понял искусство, здесь расточенное: никогда и никто не расточал еще столько новых, неслыханных, поистине впервые здесь созданных средств искусства. Что нечто подобное было возможно именно на немецком языке – это еще нужно было доказать: я и сам раньше решительно отрицал бы это. До меня не знали, что можно сделать из немецкого языка, что можно сделать из языка вообще. Искусство великого ритма, великий стиль периодичности для выражения огромного восхождения и нисхождения высокой, сверхчеловеческой страсти, был впервые открыт мною; дифирамбом “Семь печатей”, которым завершается третья, последняя часть Заратустры, я поднялся на тысячу миль надо всем, что когда-либо называлось поэзией.

>>294
Ты настоящий? Или только актер? Выступаешь ли ты вместо чего-то или ты и есть то, что должно выступить на свет? – В конце концов ты ведь можешь оказаться всего-навсего копией актера…

Как? Разве метамодерн - это всё более нарастающий мелкость человека, его недолговечность/s] инфантилизм?..
И если вопрос "искренности" был уже разгромлен в >>232 то вопрос "игры", а именно - актёрства, - разрушается - так:

В какой мере Европа будет делаться “более художественной”.
Еще и сегодня – в наше переходное время, когда столь многое перестает носить принудительный характер, - забота о жизни принуждает почти все мужское население Европы к некой определенной роли, к так называемой профессии; некоторым оставляется при этом свобода, призрачная свобода, самим выбирать эту роль, большинству же она навязывается. Результат достаточно странен: почти все европейцы в пожилом возрасте путают себя со своими ролями, они сами оказываются жертвами собственной “хорошей игры”, сами забывают, как много случая, каприза, произвола распоряжалось ими, когда решался вопрос их “профессии”, - и какое множество иных ролей смогли бы они, пожалуй, сыграть: ибо нынче уже слишком поздно! При более глубоком рассмотрении на деле из роли получился характер, из искусства – натура. Были времена, когда с категорической уверенностью, даже с благочестием верили в свое предназначение именно к этому вот занятию, к этому вот заработку и просто не желали признавать здесь случайностей, роли, произвола; сословия, гильдии, наследственные привилегии ремесла были в состоянии с помощью этой веры воздвигнуть ту громаду широких общественных башен, которые отличают Средние века и за которыми, во всяком случае, остается признать одно: способность к долговечности (а долговечность на земле есть ценность первого ранга!). Но бывают и обратные времена, собственно демократические, когда все больше и больше отучаются от этой веры и когда на передний план выступает некая лихая вера и противоположная точка зрения: та вера афинян, которая впервые замечается в эпоху Перикла, та нынешняя вера американцев, которая все больше хочет сделаться верою и европейцев: когда каждый убежден, что способен почти на все, дорос почти до всякой роли, когда каждый испытывает себя, импровизирует, снова испытывает, испытывает с удовольствием, когда прекращается всякая природа и начинается искусство… Греки, впервые принявшие эту веру в роли – артистическую веру, если угодно, - шаг за шагом подверглись, как известно, диковинному и не во всех отношениях достойному подражания превращению: они на деле стали актерами; в качестве таковых они очаровали, завоевали весь мир – и, наконец, даже “завоевательницу мира” (ибо Graeculus histrio победил Рим, а не – как по обыкновению говорят невинные люди – греческая культура…). Но чего я боюсь, что уже сегодня становится осязательным, если есть охота осязать это, так это того, что мы, современные люди, вполне уже стоим на том же пути; и всякий раз, когда человек начинает обнаруживать, в какой мере он играет роль и в какой мере он может быть актером, он становится актером… Тем самым всходит новая флора и фауна людей, которые не смогли бы вырасти в более прочные, более ограниченные времена – или пребывали бы “внизу”, под гнетом и подозрением в бесчестии, - тем самым наступают всякий раз интереснейшие и сумасброднейшие периоды истории, когда “актеры”, всякого рода актеры оказываются доподлинными господами. Именно здесь все глубже ущемляется и, наконец, становится невозможной иная порода людей, прежде всего великие “строители”; строительная сила теперь парализована; исчезает мужество замышлять дальнебойные планы; дает о себе знать недостаток в организаторском гении: кто рискнет еще нынче на такие предприятия, завершение которых исчислялось бы тысячелетиями? Вымирает та старая вера, опираясь на которую человек мог бы рассчитывать, обещать, предупреждать будущее в планах, приносить его в жертву своему плану, - вера в то, что человек лишь постольку имеет ценность и смысл, поскольку он оказывается камнем в каком-либо великом строении; для чего он и должен прежде всего быть твердым, должен быть “камнем”… Прежде всего не – актером! Короче говоря – ах, это достаточно долго будут еще замалчивать! – если что впредь не будет больше строиться, не может больше строиться, так это – общество в старом смысле слова: для постройки этого здания недостает уже всего, прежде всего материала. Все мы уже не представляем материала для общества: вот истина, которая вполне своевременна! Мне нет дела до того, что временами еще самый близорукий, возможно, честнейший, но во всяком случае скандальнейший тип человека, из ныне существующих, наши господа социалисты, верят в почти противоположное, надеются, грезят, прежде всего кричат и пишут: их программный лозунг “свободное общество” читают уже на всех столах и стенах. Свободное общество? Да! Да! Но знаете ли вы, господа, из чего его строят? Из деревянного железа! Из прославленного деревянного железа! И даже еще не деревянного…

>>294
inb4: вижу много орф ошибок, это из-за того, что я болен, а не потому что тупой.
P.S. к идее о метамодерне проще прийти, когда вы окончательно отчаетесь в мире, себе, культуре, своих и чужих ценностях. Так, вы вернетесь к поиску для вас настоящих ценностей, полностью осознавая их условность и виртуальность (поддельность). Примерно так поступают те, кто, к примеру, дрочит на идеологию¹. Т.е. люди, всерьез верящие, например, в коммунизм, фашизм, либеральность. Проблема в том, что они не осознают условность своих ценностей, а поэтому стоит на более низкой культурной ступени развития (модерн)

>>295

>Ты настоящий? Или только актер?

И то, и то. А может быть и не то, и не то. Это неважно. На сцене действие также реально, как и вне ее. Для NPC в игре мир реален. Но у тебя есть право узнать об условности миров и о конексте. В этом-то и есть отличие человека метамодерна

>Выступаешь ли ты вместо чего-то или ты и есть то, что должно выступить на свет? – В конце концов ты ведь можешь оказаться всего-навсего копией актера…

Это не имеет значения. Всё есть условность

>Как? Разве метамодерн - это всё более нарастающий мелкость человека, его недолговечность/s] инфантилизм?..

Нет. Мир и культура всегда "варится" сама в себе. Собака лает, а караван идёт
Ты, мне кажется, застрял где-то в 20ом веке. Цепляешься за условности и понятия мёртвой эпохи. Чем ты лучше ебаната, кто сводит всё на черное и белое, если ты делишь мир на Волю к власти и Инфантилизм? Воли не существует, твоя жизнь это фарс, смирись с этим. Хочешь играть в свои глупые игры? Я только за. Но твоё упущение, что ты всерьез об этом думаешь. Это значит ты даже не дорос до постмодерна

>И если вопрос "искренности" был уже разгромлен в то вопрос "игры", а именно - актёрства, - разрушается - так:

Блять, ты насколько глупый, что до сих пор не понял, что спорят друг с другом люди, а не книги и тексты. Я, конечно, понимаю, что ты настолько в себе не уверен, что готов вставить чужие слова, и спорить ими, но это тупо и жалко. Иначе бы любая беседа была бы просто тем, кто больше книжек на стол поставил или больше ссылок кинет. Более того, я объясняю метамодерн на уровне для анона из /ph/, уверен, что есть куча другой информации, которую ты намеренно игнорируешь.

1 Идеология мертва. Уже давно. Поэтому я говорю про идеософию (self философия + идеология, если говорить непозволительно упрощенно)

>>514

>раз говоришь о "нейротушкобиологии"

Там сложнее, по Волперту Бог может сделать всё что угодно, но познать всё - не может, например. По Хайтину те же особые математические таинства которые присутствуют в математических теориях сугубо эмпиричны, а следовательно, непознаваемые (это вопрос о вычислимостях и бесконечностях).
По https://www.mdpi.com/1099-4300/26/3/194 чисто физически "знания" ни у одной системы-в-себе нет, каждая из них конфабулирует свою историю про себя - и это включает даже AGI/ИИ.
То есть это вообще к "мозгам" в принципе относится, неважно, нейростем это на палочке, или паук под луной ползёт и карлик на ухо шепчет. Это ограничения физической реальности, в которой мы живём - следовательно, "искренность" бессмысленна. Да, конечно, мы как существа друг друга поправляем, но если действительно даже Бог не может знать всё, то как бы... короче нео-буддизм европейский получается, в эпистемологическом смысле.
Но это затык только для философии эссенциализма (Платон, Аристотель, почти всё). Для софистов и их направления философии (например, Бадью, Ларуэль) это не проблема - ведь они не эссенциалисты. У этих, как у Ницше, "воля к власти" и вечное становление.

>метафизической или чистой природе мышления

Она есть в смысле "вне власти и заблуждений морали", "вне власти и заблуждений удовольствия", "вне власти и заблуждений страдания", "вне власти и заблуждений силы/слабости", "вне власти и заблуждений стыда/вины", "вне власти и заблуждений успеха/надежды/страха", "вне власти и заблуждений jouissance", - и так далее, этот неметафизический список можно продолжать и продолжать.
Короче, это просто дисциплина (интеллектуальной чистоплотности), и ты это понимаешь - ведь ты сам "просто" бредить не любишь (только по определённым правилам, которые ты себе задаёшь сам и некоторые подбираешь по жизненному пути). (А когда человек чистоплотен - это не значит, что он боится запачкаться.)

>Вообще не понял. Ты хочешь услышать, что человек не властен даже над своей волей?

Тут ты меня пытаешься загнать в ловушку всеобщего детерминизма, на что я отвечу, что этот детерминизм, как и абсолютный детерминизм, просто бессмысленнен и при попытке сделать какой-то вывод из него просто рассыпается в руках как концепция, как сама философия. Ведь он не бьётся с действительным опытом.
Потому что власть, во-первых, есть как видимость, во-вторых, Бог без власти не Бог, в третьих, если нет "способности", если нет власти, если нет "мочи", то ничего создать не будет возможно - и снова логическая необходимость показывает, что это суть философского суждения. Истинность здесь обеспечивается валидностью - безотносительно значений слов "мочь" и "возможность" - всегда подразумевается, если что-то нельзя сделать, - то этого не сделать. Другими словами, гегельянскими, жизнь - это множество отношений власти возможностей... выводы из этого можешь сделать сам (относительно того, какие это возможности, виртуальности, потенции, и прочие даже вне-имманентные "чуда").
Что до суждения, словами Ницше:
Этот мир, который близок нам, в котором нам суждено бояться и любить, этот почти невидимый, неслышимый мир утонченного повелевания, утонченного повиновния, мир, где царствует «почти» во всех отношениях, крючковатый, коварный, колючий, нежный, - да, он хорошо защищен от грубых зрителей и фамильярного любопытства! Мы оплетены крепкой сетью и кожухом обязанностей и не можем выбраться оттуда - в этом именно и мы, даже мы, суть «люди долга»! Порою, правда, мы танцуем в наших «цепях» и среди наших «мечей»; чаще же, и это тоже правда, мы скрежещем зубами под их тяжестью и мечемся нетерпеливо в сознании таинственной суровости нашего жребия.
Слово "власть" понимается не только в вульгарном смысле, - скорее, в широком, - либо стандартном политфилософском, либо ситуационном, либо таком, как его трактовал Фуко (латентном). Сюда же включаются и явления физики (над которыми супервентно всё остальное, а не над метафизикой), других наук, - и так далее (включая вопрос о техническом объекте Симондона, - это тоже форма власти, только творческая; кстати, вот именно творческим потенциалом ИИ/AGI не обладает).

Вообще я вижу что у тебя все суждения сводятся к суждениям уровня "Я". Уровня "Мы" (группа, организация, управление) и "Мир" (социология, например) в них почти не видно, что делает их скорее какими-то, действительно, личными изысками... но классическая философия того же Платона вовсе не вокруг этого солипсизма "вертится" ведь. Короче, в твоих суждениях больше поэтического, чем философского, - а поэты много лгут.

>>522
>>523
Нигилист и христианин (Nihilist und Christ) - это рифмуется, и не только рифмуется. Человек эпохи распада, смешивающей расы без всякого разбора, человек, получивший вследствие этого весьма разнообразное племенное наследие, т. е. противоположные и часто не одни только противоположные инстинкты и ценностные нормы вещей, которые борются друг с другом и редко успокаиваются, - такой человек поздних культур и преломленных лучей в среднем становится слабее: главнейшее стремление его клонится к тому, чтобы наконец кончилась война, которую он собою олицетворяет. В духе успокаивающего (например, эпикурейского или христианского) бальзама и успокоительного образа мыслей, счастье представляется ему преимущественно как счастье успокоения, безмятежности, сытости, конечного единства, как «суббота суббот», говоря вместе с блаженным ритором Августином, который и сам был таким человеком. - Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру как лишняя возбуждающая приманка и щекотка жизни; и если, с другой стороны, вместе с мощными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое мастерство и тонкость в ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать себя и умение перехитрить себя, - то перед нами появляются те волшебные, непостижимые и невообразимые, те предназначенные к победам и обаянию загадочные люди, лучшими представителями которых были Алкивиад и Цезарь (- я охотно присоединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго Гогенштауфена), а из художников, быть может, Леонардо да Винчи. Они появляются как раз в то самое время, когда на передний план выступает вышеупомянутый слабейший тип со своим влечением к покою: оба типа связаны друг с другом и возникают от одинаковых причин.

Речь софиста имморалиста.
Что до меня, Сократ, я отношусь к тебе вполне дружески; я бы даже сказал, что испытываю к тебе то же чувство, какое было у Эврипидова Зета – я его только что вспоминал – к Амфиону. И мне хочется сказать тебе примерно так, как Зет говорил брату: "Сократ, ты невнимателен к тому, что требует внимания; одаренный таким благородством души, ты ребячеством только прославил себя, ты в судейском совете не можешь разумного мненья подать, никогда не промолвишь ты веского слова, никогда не возвысишься дерзким замыслом над другим". А между тем, друг Сократ (не сердись на меня, я говорю это только потому, что желаю тебе добра), разве ты сам не видишь, как постыдно положение, в котором, на мой взгляд, находишься и ты, и все остальные безудержные философы? Ведь если бы сегодня тебя схватили – тебя или кого-нибудь из таких же, как ты, – и бросили в тюрьму, обвиняя в преступлении, которого ты никогда не совершал, ты же знаешь – ты оказался бы совершенно беззащитен, голова у тебя пошла бы кругом, и ты бы так и застылb с открытым ртом, не в силах ничего вымолвить, а потом предстал бы перед судом, лицом к лицу с обвинителем, отъявленным мерзавцем и негодяем, и умер бы, если бы тому вздумалось потребовать для тебя смертного приговора.
Но какая же в этом мудрость, Сократ, если, "приняв в ученье мужа даровитого, его искусство портит", делает неспособным ни помочь самому себе, ни вызволить из самой страшной опасности себя или другого, мешает сопротивляться врагам, cкоторые грабят его до нитки, и обрекает на полное бесчестье в родном городе? Такого человека, прости меня за грубость, можно совершенно безнаказанно отхлестать по щекам.
Послушайся меня, дорогой мой Сократ, "прекрати свои изобличения, обратись к благозвучию дел", обратись к тому, что принесет тебе славу здравомыслия, "оставь другим уловки эти тонкие", – не знаю, как их называть, вздором или пустословием, – поверь, "они твой дом опустошат вконец". Не с тех бери пример, кто копается в мелочах, опровергая друг друга, но с тех, кто владеет богатством, славою и многими иными благами.
Мне кажется, что и Пиндар высказывает те же мысли в песне, где говорит:
--- Закон надо всеми владыка,
--- Над смертными и бессмертными.
И дальше:
--- Творит насилье рукою могучею,
--- Прав он всегда.
--- В том мне свидетель Геракл: некупленных... когда...
Как-то так у него говорится в этом стихотворении, – точно я не помню, – что, дескать, Герион коров и не продавал, и не дарил, а Геракл все-таки их угнал, считая это природным своим правом, потому что и коровы, и прочее добро слабейшего и худшего должно принадлежать лучшему и сильнейшему.
Такова истина, Сократ, и ты в этом убедишься, если бросишь, наконец, философию и приступишь к делам поважнее. Да, разумеется, есть своя прелесть и у философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! Если даже ты очень даровит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы, ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы – частные ли или государственного значения, безразлично, – в радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы ни занялся – своим ли делом, или государственным, ты будешь смешон, так же, вероятно, как будет смешон государственный муж, если вмешается в ваши философские рассуждения и беседы...

>>552
Фукидид: откровение той сильной, строгой, суровой фактичности, которая коренилась в инстинкте более древнего эллина: не мудрость, а мужество перед действительностью ... Nitimur in vetitum: этим знамением некогда победит моя философия, ибо до сих пор основательно запрещалась только истина.

Чтобы остаться верным своему характеру, характеру утверждающему и лишь косвенно, лишь поневоле имеющему дело с противоречием и критикой, я тут же формулирую три задачи, ради которых нужны воспитатели. Надо научиться смотреть, надо научиться мыслить, надо научиться говорить и писать: целью всех трех является аристократическая культура. – Научиться смотреть – приучить глаз к покою, к терпению, к погружению-в-себя; откладывать вынесение суждения, научиться со всех сторон обходить и охватывать частный случай. Такова первая подготовка к духовному развитию: не реагировать тотчас же на раздражение, а приобрести тормозящие, запирающие инстинкты. Научиться смотреть, как я понимаю это, есть почти то же самое, что на нефилософском языке называется сильной волей: суть этого как раз в том, чтобы не «хотеть», быть в состоянии откладывать решение. Вся бездуховность, вся пошлость зиждется на неспособности сопротивляться раздражению, – на обязанности реагировать, следовать каждому импульсу. Во многих случаях такая обязанность является уже болезненностью, упадком, симптомом истощения, – почти всё, что нефилософское невежество называет именем «порока», есть просто та самая физиологическая неспособность не реагировать. – Применение выучки смотреть: делаешься, как учащийся вообще, медлительным, недоверчивым, сопротивляющимся. К чуждому, ко всякой разновидности нового приближаешься поначалу с враждебным спокойствием, – отдергиваешь от него руку. Двери, открытые нараспашку, покорная простертость на брюхе перед каждым маленьким фактом, постоянная готовность влезть, запрыгнуть в других и в другое, словом, прославленная современная «объективность» – это дурной вкус и неблагородство par excellence...