АКРОСТИХ / VS94SKI

«КПСС ИУДА, УМРИ АНТИХАЙП, ПИЭМ ЖИВИ» — это послание заложено в первом раунде Vs94ski на Пиэма. Читайте по первым буквам каждой строчки:

Конечно люблю ебать жопастеньких, но надо ж и меру знать.
Пиэм, я выбрал Рики, потому что он легче блядь!
Сука, когда же вы врубитесь мне так похуй на вас,
Слава КПСС, лучший баттлер планеты, здесь и сейчас!

И ты типа Бигги Смолс? Нет ты бегемот, видимо.
У тебя кровь в дерьме, у меня в крови дерьмо.
Даун, что рубится за идеалы, служи им до комы,
А я буду ссать в стеклянные банки с твоим физраствором.

У тебя мощные bar`s, как тебе погремуха Барецкий.
Мой рэп не катит, ведь я рифмую как слесарь.
Рифмует иначе пусть Лешка Борисов, дурачок деревенский,
И полирует до блеска тему твоего пуза как нэцкэ.

А ты будешь, как батя Ниттера нежен или вены варикоз?
Но это не баттлрэп и не стержень — это спермотоксикоз.
То, что ты зовешь позицией всего лишь координаты,
Изменить их можно, изменять их надо.
Хоронить отжившее, что может быть естественней?
А южные традиции в одном ряду с инцестами,
Йо, поддерживаемые Пиемами и Дипэксенсами,
Правила баттл рэпа от отцов обрезанных.

Позвоночные диски наебнутся, хоть я и не Боб из Анклава,
И слышь телепузик, где у тебя крепление для айпада?
Элементарную частицу открыл, и назвал ее хайп Влада.
Мну твои титьки любя словно ты Боб из файтклаба.

Ждало примерно это тебя, ты знаешь что это правда,
И видать у Гены тогда оказалось больше мармелада.
Вот я надел эту куртку — ты ощутил залупу в кишках,
И надеюсь закрыл вашей так и не состоявшейся зарубы гештальт.

Очередная премьера на оубиэр, пусть и условная. Полный текст утерянной статьи Яновича

КИНОВАРЬ не нужна вообще никому.

В человеке борются два противоположных подхода к информации, собственнический и миссионерский. Когда преобладает собственничество, человек именуется кулак, когда побеждает миссионерство, человек именуется поп. Собственничество кулака есть принципиальный отказ от распространения своей информации; миссионерство попа есть исступленное распространение информации, но не своей, а того существа, которому поп поклоняется, будь то Иисус, Гринпис или «индустриальная культура». Но информация – это в первую очередь ДНК, а все поведенческие, языковые и прочие коды есть производные от кода генетического; поэтому изначальный и важнейший способ передачи информации это секс. Соответственно, любая модель, описывающая распространение информации, в том числе дихотомия «кулак-поп», красиво переводится на язык сексуального. Так, нераспространение своей информации, оно же собственничество – это онанизм; в онанизме имеет место полное отсутствие коммуникации, потому что голая дева на картинке или перед мысленным взором онанирующего никакой информации от него не получает (даже лексически наблюдается связь между кулаческим отношением к информации и мастурбацией в кулак). Другая крайность, миссионерство, оно же восторженное распространение чужой информации, в переводе на секс видится разновидностью вуаеризма, при которой субъект является катализатором чужой сексуальной активности (пример – типичная для группового порно массовка из толстых полуимпотентов, подбадривающих негра с метровым членом завистливыми криками «трахни ее»). Каждый без исключения миссионер – это «третий павиан», по выражению Одена, перенявшего у Кроули, который был ментором оденского любовника Ишервуда, идею о тождественности полового и магических актов. «Третий павиан» – изначально термин из оксфордского гей-фольклора 20-х годов – это непривлекательный или состарившийся пидор, помогающий совокуплению двух других (метафорическому слиянию верующего с божеством), исходя при этом завистью и похотью.

То есть истинное назначение попа-миссионера – завистливо и безвольно втирать верующим закон божий (какой бы то ни было), на деле – втирать сперму бога (с золотыми хвостиками сперматозоидов, как между ляжек климтовской Данаи, получающей полный генетический комплект Зевса) в чужую плоть. В результате такого посредничества у попа постоянная сексуальная фрустрация, отчего имеет место неестественно высокий процент попов-педофилов и мужеложцев – это они таким образом тщетно пытаются оспорить монополию собственного бога на совокупление со смертными. Поп – это именно тот, кто «держит свечку», как в бородатом анекдоте. Выходит, что и кулак, и миссионер – аберрации, а идеалом является беспрепятственное распространение своей же информации, иначе говоря, секс; иначе говоря, свободное творчество (ибо факт, что секс либо соавторство, либо коллективное делание). Народу, впрочем, все это давно известно:

Помним Ленина заветы
Кулаки, попы – наш враг
Призовет их всех к ответу
Большевистский красный флаг.
(частушка)
Миссионерство часто подделывается под творчество, но спутать их на самом деле нельзя. Свободное творчество подразумевает наличие у творца автономной воли и выражение этой воли в творении; а свободное оно потому, что, обладая собственной волей, человек волен свободно комбинировать творения других симпатичных людей и не испытывать при этом ни зависти миссионерства, ни его интеллектуальной похоти – наслаждения от пенетрации чужого сознания не своими идеями. Передать другим чужое сообщение можно, лишь пропустив его через себя и свою волю, и внеся соответствующие поправки; закодированное же сообщение, передаваемое от человека к человеку без возможности носителя осознанно внести изменения в его структуру – это вирус, волю парализующий.
Прозелитизм это паралич воли.

Систематизированный прозелитизм у интеллектуалов называется «дискурс»; дискурс есть попытка инвентаризации порожденного творческим хаосом уникального явления с целью дальнейшего его распространения. Хаос пугает миссионера, напоминая ему о том, что его божество не всесильно (в сексуальном контексте лучше сказать «не омнипотентно»), ибо вторично по отношению к хаосу; поэтому для сохранения статуса кво появляется дискурс – набор ярлыков, умение оперировать которыми является входным билетом в закрытое миссионерское сообщество. Однажды мы с хорошей подругой сделали в LiveJournal поиск на «интересы френд-оф»; там, где у ее френд-оф оказались «барды, Галич, лингвистика, ЧГК, Шендерович, Митяев», у моих были «смерть, инсектофашизм, Дугин, ур-реализм, СССР, Масодов». Разницы между этими двумя списками нет вообще никакой: и то, и то есть описание не ориентиров для творчества, но дискурса, жесткой понятийной системы, отрицающей саму возможность зарождения творческого импульса. И то, и другое – не более, чем «мертвая догма» Дж. С. Милля – которого, например, комильфо цитировать в дискурсе №1, но не в дискурсе №2; потому что кем бы ни были изначально Милль и Масодов, дискурс делает их «миллем» и «масодовым» – мертвыми истуканами, ниспровержение которых возможно только в контексте установления новой пары доминантного/контр-культурного дискурсов, не менее тоталитарных. То, что гуманитарии и менеджеры в данный момент предпочитают Что?Где?Когда? инсектофашизму, есть не более, чем каприз культурной эволюции; завтра менеджеры будут все поголовно инсектофашисты.

В дневнике одного из пользователей типа «смерть, СССР, Масодов» я наткнулся на выражение «гумус Евразии», презрительное, судя по интонации (хотя чем плох гумус?) Уж не знаю, что именно пользователь подразумевал под «Евразией», но если «Евразия» значит «все хорошее», то вторичные «евразийские», «контр-культурные», «экстремистские» суб-дискурсы безусловно являются ее гумусом. Потому что вроде и симпатично, особенно на фоне Шендеровича и Митяева; а с другой стороны очень смешно, потому что «шендерович» и «митяев» давно перестали быть доминантным дискурсом, и самоопределение путем отрицания коллективного Шендеровича есть окончательное торжество энтропии над свободным творчеством. Еще смешнее «гумуса» горе-демиурги, пытающиеся изменить существующий дискурс (зачем?) путем спаривания его с другими – апофеозом этого дела является «ИNаче», амальгама двух самых одиозных современных дискурсов, «традиционалистского» (иерархия, религия, сельское хозяйство) и «постмодернистского» (официальная идеология Нового Мирового Порядка).

Генеалогия гумуса понятна. Так идея создания КИНОВАРИ, русской версии немецкого печатного издания «Zinnober», ненужной изначально вообще никому за вторичностью сказуемого, была продиктована мне именно временным параличом воли, то есть потребностью распространять чужую, зараженную прозелитизмом информацию. Сам бумажный «Zinnober» изначально вырос из фэнзина «Sigill», а выпускает его двухтысячным тиражом очень симпатичный человек Доминик Тишледер, в одиночку покрывающий спрос германской пост-индустриальной тусовки на немецкоязычную литературу, что объясняется полным отсутствием немецкой онлайн-структуры как таковой и «индустриальных», «экстремистских» ресурсов в частности. Ничего похожего на Арктогею или :ЛЕНИН: у немцев нет и уже не будет, судя по активности немецкого сегмента LJ, равной нулю; не говоря уже об оффлайновых достижениях русской контр-культуры. В этом контексте миссионерская попытка обогатить и без того восхитительное русское языковое пространство переводами немецких панихид по индастриалу была изначально обречена; после :ЛЕНИН:а каждая строчка о Пи-Орридже, политике и конспирологии справедливо воспринимается как вялотекущий около-ленинский дискурс; так же как и сам :ЛЕНИН:, будь он на английском, воспринимался бы как бесконечное переваривание Парфри. Поэтому на сегодняшний день любая дальнейшая консервация дискурса «Проханов, Мисима, шизофрения» если и посимпатичнее «ИNАЧЕ» (что еще не факт), то в любом случае не нужна вообще никому – давайте просто это признаем и пойдем радоваться всему хорошему и вне-дискурсивному.

>>72151

Как бы то ни было, миссионерство прошло, а КИНОВАРЬ осталась. Получилось, впрочем, очень неплохо; получился, быть может, первый на свете журнал, который вообще ни к чему не призывает, никого не спасает и не просвещает. Причем произошло это само собой, благодаря катастрофически медленной работе всех участников. Предоставленная самой себе и логике культурных процессов, КИНОВАРЬ постепенно самоорганизовалась, став серией «анархических» текстов традиционно «фашизоидных» авторов; и если поначалу название ассоциировалось с Эволой, очень вскоре его сменил Гофман (хотя разница не так уж и велика, важен естественный отказ от «консервативно-революционного» пафоса, которого Эвола символ). Поэтому самые неприятные места в КИНОВАРИ связаны именно с мантрическим повторением мало что значащих смешных штампов о сверхчеловеках (ибо поначалу «дискурс обязывал»); а самые хорошие – со всем человеческим, слишком человеческим – с сомнениями, разочарованиями, животными, графоманией и детьми. Примечательно, что самый восхитительно графоманский текст журнала наиболее скрупулезно и энциклопедично, в духе «Аванты Плюс», анализирует слепо перенимаемые «серьезными» авторами культурпроцессы; более того, процессы эти сам генерирует. Примечательно и то, что наиболее категоричный текст посвящен литературе, а не политике; и что даже в нем чудится внутренний разлад, усталость от собственного декларативного звучания. То есть журнал наивно замышлялся как пропаганда жесткой системы координат, а получился национал-анархизм в действии.

«Национал-анархизм» по типу саутгейтовского не является «утопической политикой» или «альтернативной политикой», да и вообще политикой не является, потому что вообще ни за что не агитирует – наоборот, это попытка максимальной децентрализации человеческих стремлений и взглядов. Берроуз придумал вирус, поражающий человека, мысленно произносящего «я абсолютно прав»: любая адекватная программа осмысления реальности не может не основываться на недоверии к пропаганде и прозелитизму какого угодно толка, на ноу-респекте вообще ко всем без исключения «-измам». Поэтому и само словечко «национал-анархизм» – всего лишь неуклюжий тестовый лейбл; децентрализацию такого рода было бы правильнее называть АНАРХАИКОЙ. Ведь это не просто еще один политический синтез – на этот раз национального и анархического начал – но осознание тождественности свободы человека (анархии) и до-исторического, т.е. существовавшего до возникновения самого понятия «проходящего времени», восприятия мира (архаики). Это не зацикленный на золотом веке ностальгический «традиционализм» – двойник не менее бессмысленной «веры в прогресс», – не зудящее желание переделать мир путем обращения других в свою веру, но осознание того, что именно в этом соблазне говорить за других, которому человек поддается снова и снова, и кроется трагедия. Каждый призыв – маленький холокост; взятый в чистом виде, либертарианский императив «mind your own business» верен, но по классической иронии судьбы императив сей либертарии внедряют огнем и мечом. Любая попытка монополизировать видение мира по сути надувательство. В этом смысле либералы, фашисты, исламисты, сионисты, имперцы, анархисты, сатанисты и баптисты ничем друг от друга не отличаются; каждый последовательный анархист или демократ – это фашизоидный империалист, стремящийся к контролю над чужим сознанием и мечтающий ввести тотальную цензуру. И дело даже не в том, что все они прозелитируют на одни и те же деньги коллективного Суркова (хотя это и так), а в том, что они вообще прозелитируют; «человек, поглощенный верой и не жаждущий при этом передать ее другим – это феномен, чуждый нашей планете» (Чоран). Тот, кто «готов быть социалистом лишь в кругу себе подобных», как Саутгейт, уже не социалист, но анархаик; веган, равнодушно глядящий на мясоеда, и монотеист, которому по глубоко по барабану язычество соседа, по сути анархаики.

Появление такого стремления к подлинной, а не лицемерной толерантности одновременно в разных странах, попытки Зерзана, Ханта и Тепфера это дело вербализировать – симптомы умирания интеллектуальной политики как таковой, и в первую очередь политики романтической. Это смерть веры в коллективное, одинаковое для всех светлое будущее, и радость от осознания этого факта. Смерть фанатизма от вопроса «а кому это выгодно?». Смерть идеологии, героя-бунтаря, культа личности, манифеста. В этом смысле КИНОВАРЬ убивает в себе небрежным декадентским жестом ту самую культуру, порождением которой является – культуру имперских грез и ностальгии по ГУЛАГу, культуру подпольных гимнов и призывов к геноциду, неизбежно и так красиво распустившуюся болезненным цветком на идиотском трупе приватизированной России. При этом ясно, что настоящим убийцей патриотического контр-подполья является матрешечный новорусский пиночетизм с цветными муляжами империи, консервативной революции и патриотизма. В муляжах нельзя не увидеть пародийное осуществление имперских грез правого андеграунда, чем правый андеграунд несправедливо, но бесповоротно дискредитируется. Вместо «зари в сапогах» под взлелеянными безумными патриотами лозунгами к власти пришли власть же имущие; войны континентов не получилось, апокалипсис отменяется.

КИНОВАРЬ не верит в конец света. «Видимо, конец света близок» – это не столько рефрен маньяков и психоделических патриотов, сколько раскрученный предвыборный слоган, классический миссионерский ход, отлично продающийся бренд. Я слышу «конец света близок», и у меня ушки на макушке – что мне хотят продать? Уловка в том, что приметы «надвигающегося апокалипсиса» способен во все времена различить каждый; в этом смысле лепет старушки на скамейке «куда-йто мир катится» и модное увлечение Геноном среди студентов МГУ удовлетворяет одну и те же танатофильскую человеческую потребность в предвкушении рагнарека; рагнарек становится максимально ходовым товаром. Но факт написания книги про великую шахматную доску или знаки времени или ядерное оружие еще не приближает конец света; апокалипсис это политтехнологическая приманка, заставляющее человека носиться в колесе бесконечно зацикленного постмодерна и все ждать – когда же грянет? Не грянет. Нам впаривают армагеддон с целью крестить в веганство, кинуть на бабки и надеть пояс смертника ради монотеизма и демократии; будем же бдительны.

Отменяется вместе с апокалипсисом и его культура. Оставшиеся разрозненные элементы неумолимо осциллируют между двумя полюсами, сервайвализмом и декадансом; что очень хорошо проиллюстрировано дуализмом текстов «Киновари». Тут либо камуфляж, трайбализм, ополчения, «жена, свобода и автомат» – либо утонченная инструкция по разложению, свастикопорноанимегламур, панегирики апатии, иронии и беспринципности. На первый взгляд эти пути диаметрально противоположны, но приводят они к одному и тому же: к децентрализации онтологии, разделению метафизики и политики, отказу от рецептов по спасению человечество, примату личности над системой и красоты над правдой. По логике исторического процесса, все интересные нынешние явления попадают либо под категорию культуры выживания (автостоп, туризм, ролевые игры, реконструкции, менестрельство, скаутство, бойцовские клубы, движение за право носить оружия, уход в леса), либо под декаданс (гламурный фашизм, кокаинные оргии, ар-нуво-ревайвал, синтпоп, неоклассицизм, гомоэстрада, порнокомиксы, сорокинские ритуалы, меха и макияж). По сути, это выбор между Зерзаном и Чораном: с анархаикой можно попробовать либо достойно выжить, либо роскошно сгинуть.

>>72160

Everything is permissable, потому что анархаика – это сокрытый, расчлененный двойник монолитного постмодернизма, проговаривающий разорванным ртом все то, что постмодернизм табуирует. Постмодернизм есть попытка умолчать подлинный смысл наступившего постмодерна; это исторический заговор, цель которого – запечатать человека в перманентном кошмаре модерна, окончившегося на самом деле позавчера. Смысл заговора понятен: раз постмодерн это окончательная фрагментация, свобода от каких-либо «ценностей», то постмодернизм должен стать новым викторианством с очередным пантеоном священных коров (право на жизнь, безопасность, демократия). Раз постмодерн это справедливое равноправие Моцарта и человеческого кала, постмодернизм поставит кал выше Моцарта (или наоборот, в зависимости от). Раз постмодерн это физическая невозможность копирайта, постмодернизм будет торжеством контроля, тоталитаризма и регуляции. В этом смысле подлинно постмодернистское государство описано у Хаксли; оно же является мечтою Генона о возвращении иерархии и абсолютных принципов. World Controller Мустафа Монд из Прекрасного Нового Мира это как раз представитель пресловутой геноновской «интеллектуальной элиты» восточного происхождения, по-отечески терпеливо растолковывающий массам заблудших гамм и дельт непреложные ценности конвеера. Не секрет, что постмодернистской тоталитарной реальностью рулят аккуратные оксфордские выпускники на деньги Сесил Родес Фаундейшн с прижатым к сердцу карманным «Кризисом современного мира»; генонизм это попытка во имя порядка и закона отобрать у людей самое святое – гедонизм. Но где-то рядом кроется постмодерн Зерзана, тайное царство первобытной свободы, и его обитатели – национал-анархисты, охотники и собиратели информации. Анархаика должна пониматься как инструкция по эксплуатации постмодерна.

В сексуальном плане такая инструкция предполагает торжество женского начала, в первую очередь в мужчине. Сие лучше всего документируется в модном фильме Catherine Breillat «L’anatomie d’enfer» по книжке «Порнократия» ее же авторства; о том, как красивая женщина перевоспитывает пидораса и делает из него человека. Фильм нас самом деле излагает историю современности. Мужчина боится женщины, потому что у него подсознательно вызывает страх и отвращение влагалище – слизь, кровь, податливость и способность затягивать. Влагалище это олицетворение непостоянства – оно меняет форму в зависимости от предмета, на который натягивается; мужчина же хочет, чтобы оно раз и навсегда приняло форму его и только его члена и больше никому не подошло. Мужчина рассматривает любые отношения как торгово-договорные и требует от женщины гарантию монополии на любовь и секс; а так как это невозможно, мужчина придумывает бесконечную череду репрессивных систем, долженствующих взять силой то, что не получилось заполучить на договорной основе. Возникают монотеизм, мораль, семья, цензура и культура – понятия с точки зрения женщины равноценно бессмысленные –основы государства, подавляющего женскую сексуальность аполлоническим фаллоцентризмом – от шпилей до боеголовок. Причем ясно, что все это (боеголовки и соборы) имеет прямое отношение к смерти; Эроса мужчины зовут Танатос.

А все потому, что мужчина желает, чтобы все было твердо, четко и определенно, с гарантиями и иерархией, и предпочитает окаменелую материю живой; желая соответственно тугого, четкого и определенного очка товарища. Женщина внутри тягуча, текуча и полна жизни, что не может не пугать танатофила; прямая же кишка может измазать член максимум экскрементами, то есть материей уже отжившей; это успокаивает. Поэтому все мужчины подспудно или явно гомосеки. И если явные гомосеки, как герой фильма, еще в состоянии покаяться и научиться свободе, путем исцеляющего совокупления с женщиной, то гомосеки латентные и поверхностно гетеросексуальные (самцы-гомофобы за семейные ценности, армию и против абортов) неизлечимы. Гомосексуализм отвратителен не как сексуальная девиация – вне репрессивных систем не существует никакой «нормы», а значит нет и девиаций – но как метафора вертикали власти и ультимативная форма подчинения одного мужчины другому; поэтому клерк, мент или поп намного более пидорас, чем сам пидорас. На уровне архетипов пидораса приводит в ужас менструальная кровь алой блудницы Бабалон, олицетворение хаоса, живующее в каждой женщине; поэтому мужской тоталитаризм табуирует менструацию и вводит «гигиену» с целью разделить кровь и секс. Тампон специально придуман мужчиной таким образом, чтобы вызывать ассоциации с больницей, но только не с сексом и удовольствием; между тем, процессы введения тампона и члена идентичны; получается очередное издевательство во имя «чистоты и порядка в каждой семье».

Выводы из всего этого делаются однозначные. Аполлон это бог чистоты; вся западная культура последних тысячелетий аполлоническая и потому одержима культом чистоты всего вокруг – чистоты мысли («истина», «объективность», «рационализм»), веры («абсолют», «ортодоксия»), крови («белая раса», «кровь и почва»), секса («непорочность», «гигиена»). Символ западной цивилизации это КУСОК МЫЛА – олицетворение одновременно гигиены и геноцида (потому что из костей и жира). Если верить теории Т. Дёрдена, то древние как-то заметили, как река со священного холма отстирывает одежду известью, попадающую в воду из пепла жертвоприношений. Так поклонение богу породило мыльную цивилизацию, объявившую женщину «нечистой» – цивилизацию геноцида во имя религиозной, расовой и половой гигиены. Именно поэтому для того, чтобы вернуть себе свободу до-исторической анархаики, герой «Порнократии» дионисийски совокупляется с женщиной «during the period men call the period» и вымазывается с головы до ног во всех ее прекрасных нечистотах цвета КИНОВАРИ. Осознание лицемерности анальной фиксации на «чистоте», отказ от любой политики как от гомофашизма, преодоление священного ужаса перед женщиной – все эти явления следуют одной и той же логике. Ирония всего этого заключается в том, что совершенно необязательно проходить заумный путь от Телемы до Зос Киа, дабы принять торжество женского начала в себе самом; достаточно просто прислушаться к тому, как мыслит и чувствует любимая или даже просто знакомая женщина. Анархаика суть гордо вымученное мужчинами новое обозначение того, что женщинам всегда было известно и так – просто написать анархаический манифест невозможно, и поэтому они говорили об этом шепотом, стонами и молча.

>>72162

Ну а чтобы кто-нибудь не начал-таки сдуру оксюморонно «проповедовать анархаику», вот вам небольшой дисклеймер. Если идти от студенческого центра Оксфорда на восток по улице Cowley Road, заполняющейся по ходу удаления от центра арабами, алкоголиками и грязью, мимо мечети, где, говорят, обучаются будущие смертники, и дальше, в сторону заброшенных автомобильных заводов, то через час с чем-то выйдешь к убогому городишке Cowley, обступившему со всех сторон жалкое подобие торгового пассажа для пакистанцев и белого трэша. Здесь, над лавкой мясника, в полупустой двухкомнатной квартире, прописан Ричард Хант, автор важнейшей для понимания всего на свете книги «The Starvation of the Periphery by the Core», и до недавнего времени – бессменный редактор гениального «Зеленого Анархиста» (позже «Alternative Green»). Я пришел брать интервью у харизматика, названного профессиональным стукачом Стюартом Хоумом «самым опасным фашистом Британии» (на сайте Хоума целый раздел посвящен доносам на Ханта). Но брать интервью не у кого – покрытый седой бородою скелет, открывший мне дверь, не в состоянии понять, что я говорю, и проходит несколько минут, прежде, чем я понимаю, что передо мной тот самый «самый опасный фашист». Еще чуть позже я осознаю, что хозяин квартиры в глубочайшем маразме – он и сам отдает себе в этом отчет, повторяя, что вряд ли сможет мне помочь, потому что стал тупым (dumb); причем у него такой вариант альцгеймера, что на вопросы он может отвечать только «да» и «нет». В комнатах не продохнуть от удушливой вони, воздух гудит от мух – я никогда не видел столько мух сразу, они ползают по стенам, по лицу и бороде хозяина, пытаются залететь мне в рот и в глаза. Хозяину удается вспомнить, где лежат старые выпуски «Анархиста», кипа полуистлевших журналов вываливается из шкафа, и один раскрывается на статье Ханта о социальном дарвинизме с заголовком не каким-нибудь, а именно «If you are dumb, you are fucked»… Как сказал в интервью Ойлер-Доннершперг, «история полна иронии».

После долгих лет травли диссиденты справа доживают свой век в кромешном забвении, нищете и голоде; у Ханта в холодильнике живет одна плесень, при том, что его личный вклад в развитие антиглобализма начала 90-х тотален (антиглобализм вообще изобретение Новой Правой и Ханта в частности; факт, тщательно умалчиваемый левыми). Что и понятно, дедушка старый, ему все равно; но сколько дней пройдет, прежде чем в загаженной конуре обнаружат его труп? Дорога анархаики в мире фаллоцентризма, геноцида и мыла зачастую именно такая.

Плохо быть старым, хорошо быть молодым. Похоже, молодость и есть та самая непреложная ценность, которой тщетно пытаются найти замену картонные религии; а потерпев неудачу, устраивают молодости геноцид. Степень зловредности той или иной идеологии измеряется исключительно ее отношением к молодости: либеральный капитализм есть коллективный вампир Носферату, пьющий только молодую кровь, фашизм манит молодость молодящейся эстетикой, но обманывает, ставя к станку или в окоп, а коммунизм это молодость мира, и его возводить молодым; однако зачастую в окопе и у станка. В мире победившего капитализма, системы максимально зловредной, доведенную до отчаяния молодость должна рано или поздно захлестнуть волна жесточайшего эйджизма. Автономные общины молодых, культы Детства, отмена труда, репрезентативного мышления и линейного времени – если это вообще будет, то это будет рождение стихийной анархаики…

Мне двадцать лет. Так зачем дальше выпускать КИНОВАРЬ? Раз практический национал-анархизм это секс, лучше лишний раз заняться национал-анархизмом.

И никаких призывов.

Спасибо всем, кто поучаствовал, особенно Доминику Тишледеру за бескорыстную помощь, Вове Аквалангу за реализацию, Астериусу и Свонзу за переводы Derniere Volonte и Зерзана. Все остальные переводы с английского и немецкого, а также выделенные курсивом комментарии – мои. Тексты можно перепечатывать, изменять и выдавать за свои.