Тут, кстати, очень много вопросов, видел ли я «Дылду». Я посмотрел «Дылду», и вы ставите меня в очень неловкое положение. Я, знаете, заметил поразительную штуку; заметил ее поздно, вот уже к пятидесяти годам. Меня обычно хвалят те люди, которых хвалю я. А если я кого-то обругал (а я не умею, к сожалению, высказываться нейтрально; если мне произведение искусства кажется знаковым, оно тоже нравится или не нравится мне), я не могу избавиться от так называемой субъективной модальности, от своей зрительской, читательской активности. Даже если мне какая-то вещь (скажем, «Тобол» Алексея Иванова) кажется чрезвычайно показательной для эпохи, она все равно вызывает у меня чисто читательское приятие или неприятие. Я не могу избавиться от критика в себе, не могу превратиться в искусствоведа, да и образование у меня не искусствоведческое, а литературно-критическое. Поэтому мне очень трудно. Я не хочу совершенно на старости лет портить отношения с молодым режиссером Балаговым, с моим, рискну сказать, другом – продюсером Александром Роднянским, мне это как-то совершенно не интересно.

А фильм этот тот как раз, за которым стоит не скажу «мощное и влиятельное лобби», но за которым стоит большое количество людей, чью самоидентификацию этот фильм повышает. И им нравится.

Я присоединюсь к тем, кто оценивает картину осторожно. Большая часть претензий к сюжету сформулирована Аллой Боссарт в замечательной рецензии для «Новой газеты», я готов там под всем подписаться. Тут же опять, понимаете, разговаривая об этом, надо избежать спойлеров. А как можно избежать спойлеров в фильме, который уже идет, который уже показывают в кинотеатрах? Как, собственно, здесь не обсудить его содержание? Мне кажется, что смерть ребенка, непреднамеренное убийство ребенка – слишком серьезный ход, чтобы так в проброс его использовать, так походя. И убийство этого ребенка, мне кажется, показывать на экране было совершенно не обязательно. Кто-то скажет, что это ханжеские претензии, но надо же соразмерять силу хода и его обоснованность.

Да и вообще мне не очень понятно, зачем сделана эта картина. Как эстетское упражнение, как диалог красного и зеленого, она затрагивает слишком серьезные темы, чтобы на этом материале эстетизироваться. Мне представляется, что отдельной замечательной картиной могла быть история с этим раненым, и с эвтаназией, которую ему устраивают в госпитале. Но тоже, понимаете, в этом фильме что хорошо, то не ново. А что ново, то, на мой взгляд, не хорошо.

Мне кажется, что обязательно пойдут разговоры, что я завидую славе молодого перспективного режиссера. Не завидую ни секунды, потому что если бы он роман написал, то я бы ему завидовал и честно об этом ему написал. Особенно, если бы это был хороший роман. Но мы работаем в разных сферах, и у меня не может быть зависти к этой картине хотя бы потому, что я другое дело делаю. И говорить критику, что он обязательно завидует, – понимаете, тогда давайте будем дружно все хвалить того, на кого указал перст общественного мнения. Вот есть некая консенсусная фигура: все решили, что Балагов – наша главная фестивальная надежда. Давайте этот консенсус создадим и не будем про него говорить ни одного плохо слова.

Если же говорить серьезно – я не принимаю выражение «гамбургский счет», потому что это, как правило, способ наговорить художнику гадостей, позиционируя себя как некий эстетический абсолют, – но тем не менее, если говорить по серьезному, скажем так, счету, то в этой картине одна интересная линия – это линия с паралитиком, но она как раз не нова. Мне кажется, что гениальная повесть Александра Шарова «Хмелев и Лида», – там был настоящий конфликт. Там санитарка в госпитале, активистка, советская девушка берет раненого, до пояса парализованного майора Хмелева к себе. Выходит за него замуж, а ей там двадцать лет, она жизни не видела совершенна. Ее прельщает красота ее духовного подвига. Вот она воспитана в советской парадигме. А дальше он становится ей в тягость: она начинает его ненавидеть, с ним не о чем поговорить. А самое ужасное, что он ее не любит, благодарности к ней не чувствует, чувствует перед ней вину. Единственная радость у него – это вырезать игрушки для соседского мальчика, с которым у него гораздо больше взаимопонимания, чем с ней. Это грустная, пронзительная вещь. Шаров был очень большой писатель, не зря и сын его унаследовал умение задавать неудобные вопросы. Вот это могла бы быть серьезная трагическая картина, но для того, чтобы сделать такую картину, надо уметь эти вопросы задавать.

А здесь эта история про эвтаназию не добавляет как-то ничего ни к облику героин (во всяком случае, для меня), ни к моральной проблематике этой картины.

А что до второй линии, а именно истории, скажем так, не совсем натуральной женской любви, то она, мне кажется, чудовищно надумана и как-то она не очень соотносится для меня с послевоенной Россией. Мне кажется, это какой-то способ понравиться жюри, но – опять же мне скажут, что это такой удар ниже пояса, как и упрек критиков в зависти. Поэтому я просто не знаю, зачем это сделано.

Для меня это неубедительная игра, неубедительный замысел, неубедительная история. Я не понимаю, зачем это сделано. Как там одна героиня – и все цитируют эту реплику – говорит: «Я напрасная внутри», – мне кажется, это какое-то автопризнание фильма «Дылда». Вот он какой-то «напрасный внутри». Там есть одна замечательная сцена с Кутеповой – это такая мать персонажа, похожего на Путина (молодого человека одной из героинь). И там, где она своими расспросами доводит ее до носового кровотечения, – тоже эта сцена показалась мне какой-то оскорбительно не новой. Начиная от «Москвы слезам не верит», да, господи, гораздо раньше мало ли мы видели сцен, в которых снобистская мамаша хамит дочке своего потенциального избранника. Мало ли мы слышали, что женщина на фронте превращались в ППЖ, то есть в «походно— полевую жену». Это неплохая сцена, сыгранная хорошими актрисами.

Мне кажется, смысл фильма «Дылда» при его безусловных нескольких плюсах заключается в том, чтобы вывести на экраны артиста Широкова, который еще сыграет когда-нибудь роль в выдающейся трагедии о нашем времени, и Балагов это снимет. В качестве легитимизации молодого артиста, который всем запомнился своим поразительным внешним сходством, – оно, конечно, выдающееся художественное открытие. Что касается операторской работы – Ксения Середа очень талантливый человек, никто не спорит. Просто эта борьба красного и зеленого в кадре – она настолько откровенна, о ней все написали. Каждый кадр настолько кричит: «Посмотри, как я выстроен!», что это как-то производит впечатление расчета, некоторой неискренности. И главное, я не вижу, чем это оплачено внутренне. Если это действительно торжество женского над мужским, попытка любви в мире, где не осталось мужчин, – мне эта метафора кажется и не новой и не любопытной.

При этом Кантемир Балагов – безусловно, очень талантливый человек. Но надо же, понимаете, думать о том, что может снять сегодня о войне современный молодой человек. Как он может высказаться о блокаде, когда любое высказывание о блокаде, сколько-нибудь осмысленное, тут же начинает рассматриваться как кощунство? Нелегко современному молодому человеку делать кино-то; наверное, надо как-то с этим смириться и скорее посочувствовать ему. А то, что картина имеет большой фестивальный успех, – ну так и дай ей бог здоровья, в свое время большой фестивальный успех имела, скажем, картина Звягинцева «Возвращение», которая казалась мне абсолютно пустой. А через два-три фильма Звягинцев стал снимать очень хорошие вещи. Я, скажем, очень высоко ценю «Елену», не люблю «Левиафана» и очень люблю «Нелюбовь», простите за каламбур. Так что здесь есть, вероятно, действительно какие-то интересные перспективы.

Просто понимаете, когда я вижу подход к очень серьезному снаряду, к очень серьезной трагической теме без концептуального высказывания, подход не очень понятно зачем… Мне нравится, что Балагов называет себя человеком амбициозным, но эта амбициозность, мне кажется, должна окупаться каким-то внутренним запросом, какой-то внутренней задачей довольно серьезной.