Голем

Когда и впрямь (как знаем из "Кратила")
Прообраз вещи - наименованье,
То роза спит уже в её названьи,
Как в слове "Нил" струятся воды Нила.

Но имя есть, чьим гласным и согласным
Доверено быть тайнописью Бога,
И мощь Его покоится глубоко
В том начертанье - точном и ужасном.

Адам и звезды знали в кущах рая
То имя, что покрыл налетом ржави
Грех (по ученью Каббалы), из яви
И памяти людей его стирая.

Но мир живёт уловками людскими
С их простодушьем. И народ Завета,
Как знаем, даже заключенный в гетто,
Отыскивал развеянное имя.

И не о мучимых слепой гордыней
Прокрасться тенью в смутные анналы -
История вовек не забывала
О Старой Праге и её раввине.

Желая знать скрываемое Богом,
Он занялся бессменным испытаньем
Букв и, приглядываясь к сочетаньям,
Сложил то Имя, бывшее Чертогом,

Ключами и Вратами - всем на свете,
Шепча его над куклой бессловесной,
Что сотворил, дабы открыть из бездны
Письмен, Просторов и Тысячелетий.

А созданный глядел на окруженье,
С трудом разъяв дремотные ресницы,
И не поняв, что под рукой теснится,
Неловко сделал первое движенье.

Но (как и всякий) он попался в сети
Слов, чтобы в них плутать всё безысходней:
"Потом" и "Прежде", "Завтра" и "Сегодня",
"Я", "Ты", "Налево", "Вправо", "Те" и "Эти".

(Создатель, повинуясь высшей власти,
Творенью своему дал имя "Голем",
О чём правдиво повествует Шолем -
Смотри параграф надлежащей части.)

Учитель, наставляя истукана:
"Вот это бечева, а это - ноги", -
Пришёл к тому, что - поздно или рано -
Отродье оказалось в синагоге.

Ошибся ль мастер в написаньи Слова,
Иль было так начертано от века,
Но силою наказа неземного
Остался нем питомец человека.

Двойник не человека, а собаки,
И не собаки, а безгласой вещи,
Он обращал свой взгляд нечеловечий
К учителю в священном полумраке.

И так был груб и дик обличьем Голем,
Что кот раввина юркнул в безопасный
Укром. (О том коте не пишет Шолем,
Но я его сквозь годы вижу ясно.)

К Отцу вздымая руки исступлённо,
Отцовской веры набожною тенью
Он клал в тупом, потешном восхищенье
Нижайшие восточные поклоны.

Творец с испугом и любовью разом
Смотрел. И проносилось у раввина:
"Как я сумел зачать такого сына,
Беспомощности обрекая разум?

Зачем к цепи, не знавшей о пределе,
Прибавил символ? Для чего беспечность
Дала мотку, чью нить расправит вечность,
Неведомые поводы и цели?"

В неверном свете храмины пустынной
Глядел на сына он в тоске глубокой...
О, если б нам проникнуть в чувства Бога,
Смотревшего на своего раввина!