- В полудреме, Гатс, можно вообразить все, что хочешь, и все, что вообразишь, будет как живое. И тогда-то...
- Ну!
- Тогда-то...
- Да говори же!
- И тогда-то... слышны звуки и голоса. Гриффит глядел на Гатса большими круглыми глазами,
как будто сию минуту, вот прямо сейчас, догадался о чем-то самом важном.
- И кого ты слышал? - шепотом спросил Гатс.
- Сегодня?
- Ага.
- Зяблика, - сказал Гриффит.
- А вчера?
- Лягушку.
- А что она сказала?..
- Она - пела. - И Гриффит закрыл глаза.
- Ты ее и сейчас слышишь?
- Слышу, - сказал Гриффит с закрытыми глазами.
- Давай я тоже закрою глаза. - Гатс закрыл глаза и встал поближе к Гриффиту, чтобы тоже слышать.
- Слышишь? - спросил Гриффит.
- Нет, - сказал Гатс.
- Ты впади в дрему.
- Надо лечь, - сказал. Гатс. И лег.
- А я - возле тебя. - Гриффит сел рядом. Ты только представь: она сидит и поет.
- Представил.
- А вот сейчас... Слышишь? - И Гриффит по-дирижерски взмахнул лапой.- Запела!
- Не слышу, - сказал Гатс. - Сидит, глаза вытаращила и молчит.
- Поговори с ней, - сказал Гриффит. - Заинтересуй.
- Как?
- Скажи: "Мы с Гриффитом из дальнего леса пришли на ваш концерт". Гатс пошевелил губами.
- Сказал.
- Ну?
- Молчит.
- Погоди,- сказал Гриффит. - Давай ты сядь, а я лягу. Та-ак.- И он забубнил что-то, укладываясь рядом с Гатсом в траву.
А день разгорался, и высокая стройная осень шаталась соснами и кружилась полым листом.
Гатс давно открыл глаза и глядел теперь на рыжие деревья, на ветер, который морщил лужу,
а Гриффит все бормотал и пришептывал, лежа рядом в траве.
- Послушай, Гриффит, - сказал Гатс, - зачем нам эта лягушка, а? Пойдем наберем грибков, зажарим! А я для тебя яблочко припас.
- Нет, - не открывая глаз, сказал Гриффит. - Она запоет.
- Ну и запоет. Толку-то?
- Эх ты! - сказал Гриффит. - Грибки! Яблочки!.. Если б ты только знал, как это - звуки и голоса!

Жили-были в Мидланде Гатс с Гриффитом. Жили они хорошо, дружно, но время от времени происходили с ними необыкновенные приключения... Вот и сегодня...
Через лес, через поле, в горку, с горки, по брёвнышку катился Гриффит и кричал:
— ГААААТС!!! ГАААААТС!!!! Что я нашёл! Что нашёл! Что нашёл!..
— Что? — появился из одуванчиков Гатс.
— Калы-балы-талы-балы! — запыхавшись, забубнил Гриффит. — Понял?
— Не-а.
— Калы-балы-талы-балы! — Ну, понял?
— Нет, — затряс головой Гатс.
— Эх ты! — И опять забубнил, забубнил что-то прямо Гатсу в ухо. — Ну?
— А где? — спросил Гатс.
— Бежим!
Гриффит схватил Гатса, и они обратным путём — по брёвнышку, в горку, с горки, через поле — помчались, полетели и вбежали в лес.
— Вот! — раздвинул кусты Гриффит.
Перед ними на опушке леса, наполовину укрытый зеленью, стоял покосившийся сарай, отдалённо смахивающий на верблюда. На «спине», прямо над дверью, кривыми буквами было написано:
Н Е Б Ы
— Не-бы, — по складам прочитал Гатс.
— Ну как? Хочешь, дай ему травки.
— Кому?
— Верблюду! — И Гриффит скрылся в сарае.
«Помоги!» — тут же услышал Гатс и через секунду увидел самого Гриффита, выбирающегося из сарая с огромным рулоном, будто с ковром, на плече.
— Что это? — спросил Гатс.
— Берись, — сказал Гриффит.
Через лес, через поле, в горку, с горки, по брёвнышку мчались теперь Гатс с Гриффитом; на плечах у них, как бревно, мчался этот непонятный предмет.
Добежав до двух худеньких пеньков посреди поля, Гриффит закричал:
— Стой! Самое подходящее место! — и сбросил рулон на траву.
Жарко трещали кузнечики, неподвижно отражалось в реке колючее солнце.
— Для чего, — спросил Гатс, — подходящее?
— Для того! — И Гриффит запел, замурлыкал, взбираясь на пенёк:
Мы небо поменяем,
Мы небо поменяем,
Мы небо поменяем —
Бам, бам, бам!
— Что — поменяем?.. — Гатс открыл рот.
— Небо, — просто сказал Гриффит. — Жарко! — Встал на пеньке, зацепил лапой выгоревшее, вылинявшее на солнце небо и — потянул.
И — бывает же так! — небо недовольно сморщилось, а потом, как скатерть, поползло с неба, а солнышко солонкой покатилось и упало за лес.
— Ты что делаешь? — закричал Гатс. — Что ты делаешь?!
Но было поздно. Гриффит, стоя на пеньке, приспосабливал новое небо, пыхтел, отдувался и смахивал пот со лба.
— Помоги! — рявкнул он.
И они вдвоём растянули новое небо, по которому сперва полетели, прощально курлыкали, журавли, а потом... посыпало мелким дождичком.
— Эх! — огорчился Гриффит и ударил себя лапой по ноге. — Не то!
Он стащил новое небо, быстро скатал в рулон, «берись!» — кивнул Гатсу и взял свой конец на плечо.
— А как же... это? — еле выговорил Гатс и ткнул лапой вверх, где было совсем пусто. — Ведь там ничего нет...
— Побудет так, — сказал Гриффит.
И они помчались.
Тем же путем — в горку, с горки, через поле, по брёвнышку — они мчались за новым небом, волокли старое с плачущими журавлями; с него капала вода.
— А какое небо нам нужно? — на бегу спросил Гатс.
— Чтобы не жарко, не холодно, не мокро и не темно!
— А такое... бывает? — Гатс даже остановился, и Гриффит убежал с курлыкающим небом один, но задним ходом вернулся.
— Ага.
— Когда?
— А помнишь, когда у Зайца был день рождения?
— Помню, — подумав, сказал Гатс. — Замечательное было небо! Ты думаешь, оно в верблюде?
— Там, — просто сказал Гриффит.
— И если мы его найдём, прибежит Заяц и снова будет день рождения?
— Ну да!
— А почему я раньше этого верблюда не видел?
— Он — кочующий: то здесь побудет, то там.
— А где у него горбы?
— Ну что ты встал? — рассердился Гриффит. — Это — небесный верблюд: с небами и без горбов.
И они выскочили к сараю.
Ворона весело сидела на ёлке. Вороне сверху интересно было глядеть, как Гатс с Гриффитом быстро-быстро возвращаются обратно.
— Ну вот, — сказал Гриффит, когда они с новым небом добрались до двух пеньков посреди поля. — Теперь уж — то самое!
— И Заяц сразу прибежит? — Гатс вскарабкивался на свой пенёк.
— А куда же он денется?
Они распластали небо, и сразу стало темно.
— Тьфу! — плюнул в сердцах Гриффит. — Ночь! Ты меня видишь?
— Не-а, — сказал Гатс.
— Я тебя тоже не вижу. Глухая сентябрьская ночь.
— Октябрьская, — поправил Гатс. — Такие ночи бывают в октябре.
— Ну ничего. На вот тебе, держи.
— А... А что это?
— Прутик.
— А зачем?
— Протыкивай.
— Как — протыкивай?
— Как-как! Недогадливый какой! — заворчал Гриффит и первым стал ходить в темноте и протыкивать небо, и одна за другой стали вспыхивать маленькие и большие звёзды. Гатс ходил следом, не протыкивая.
— Что ж не протыкиваешь? — Гриффит остановился.
— Я боюсь.
— Чего?
— Мне жалко.
— Да чего тебе жалко-то?!
— Неба, — сказал Гатс.
— Фу-ты ну-ты! Кого пожалел! Во, гляди! — И стал показывать Гатсу, как с лёгким хлопаньем, а потом с серебряным звоном протыкается небо. — Протыкивай! Я сейчас!
И убежал.
Гатс поднял прутик и пошевелил звезду.
И она замигала Гатсу.
А потом вдруг ярко вспыхнула, Гатс испугался и... нечаяно проткнул небо.
И появилась Ё ж и к и н а звезда.
Она была такая красивая...
Вновь явился Гриффит, и при свете звёзд было видно, что он волочёт бревно.
— Помогай! — рявкнул Гриффит, и они вдвоём — хлоп! — проткнули небо бревном, и в чёрном небе поплыла красная луна.
— Луна!.. — выдохнули вместе Гатс с Гриффитом, садясь на бревно.
— Жалко, нет Зайца, он тоже любит луну, — сказал Гатс, не сводя глаз со с в о е й звезды. — И всё-таки, знаешь, Гриффит, это не то небо, которое было в день рождения Зайца.
— Не то! Конечно не то! Ещё найдём! — сказал Гриффит.
— Знаешь, Гриффит, — Гатс не отрывал глаз от своей звезды, — давай их больше не менять, а?
— Кого?
— Небы.
— Хы! Как хочешь, — буркнул Гриффит. — Только там ещё полверблюда осталось.
В небе сияла луна и мигали звёзды, но Гатс, не отрываясь, смотрел на с в о ю звезду.
— Давай споём! — вдруг сказал он. — Когда так хорошо — обязательно поют песни.
— Только надо пойти сесть в лодку, — сказал Гриффит. — Когда такая луна, песню хорошо петь в лодке.
В тихой кувшинке, как в лодке, они медленно плыли по реке. Гриффит то и дело подымал прутик, протыкивал небо, а Гатс неотрывно глядел на с в о ю з в е з д у.
Они пели:
С песенкой, как с лесенкой до неба,
Реченькою тихою плывём.
Если фонаря с собою нету —
Сами в небе звёздочку зажжём.
То ли гром,
То ли град,
Сменишь небо —
Потом
Будешь сам не рад.

>>537142
Всяко бывало. И били, и ранили без счета, и калечили, и пытали, и даже изнасиловали один раз — но то был здоровенный кабан, а тут девчонка, которую он мог бы чихом убить.
Вот только сил не хватало даже на один хороший чих.
Ни на что.
Сначала бой с Апостолом. Девка-бабочка била и трепала его как лён, на земле и в небе. Ей таки пришел конец, но и из него можно было веревки вить — а пришлось биться почти без передыху с этими дураками в железных цепях. А потом — день в железной клетке скрюченным в три погибели. Еще допрос у этой пигалицы, но это не в счет, она только шкуру поцарапала своей плеточкой, и все. Две ночи без сна, вот что хуже. Потом бегство и одержимые псы. Одержимые кони, сука ваша мать! И, наконец, когда вроде бы можно прилечь отдохнуть — упасть отдохнуть — упасть и умереть — одержимая девка!
Ну не курва ли эта жизнь и эта судьба? Черного мечника сейчас выебут, и сделает это не Апостол и не Князь демонов, а ужаленная! Во всю голову! Девка! Размером с козу!
Мечника потом. Сначала меч. Ну и извращенка.
– Давай. Подними свой меч. Разрежь меня пополам. Сделай это.
Ага. Он даже руки поднять не мог, чтобы спихнуть ее с себя. Дыхания не хватало, веревка впивалась в шею. Одержимые сильны бесовской силой. Не Апостолы, но и не люди.
Пак! Где ты там, воробей говорящий? Приходи уже в себя, сделай что-нибудь! Я понимаю, что она сильно тебя звезданула, но мне-то досталось сильнее! Пак, она меня сейчас задушит!
И смешнее всего, что она эльфа даже не видела. Почувствовала ветерок на лице, отмахнулась как от мухи. Со всей силой одержимости.
– Па-а-ак! — заорал он вслух.
– Кого ты призываешь? Демона? Духа? Он не поможет тебе, — одержимая весело, заливисто засмеялась и полезла пальцами к шнуровке гульфика.
Отличный гульфик плотной кожи, защищает яйца от ударов и быстро развязывается, можно отлить, не снимая доспехов.
Холодные пальчики проникли в створки и накрыли пах. Попробовал высвободиться, но девка перехватила оба конца веревки одной рукой и рванула на себя. Воздух исчез. В голове помутилось, перед глазами повисло кровавое марево. Кровь бухала в ушах, словно баталия строем шла в атаку, чеканя шаг: ррах! ррах! ррах! У меня не встанет. Она не трахнет меня, потому что у меня просто не встанет. Нет сил.
– От тебя воняет.
Он глухо зарычал. А чего ты хотела, дура, я месяц не мылся.
Может, побрезгует?
– Это прекрасно. Это так... грязно.
Он не видел, но понял, что девка сделает в следующий миг. Ему этого никто никогда не делал — Каске он тогда опасался предложить, боялся ее обидеть, а апостолихе в рот совать хоть палец, хоть елдак — дураков нет...
"Так почему ты сопротивляешься? — прошептал кто-то невидимый за кровавой завесой. — Расслабься и получай удовольствие".
Одержимая сосала, как... как одержимая. И это в самом деле было грязно. Она же не соображает, что делает. Она же придет в себя и повесится на той самой веревке, которой душила меня.
Это надо остановить. Вставай. Вставай, шевелись, животное!
Нет! Не ты вставай, тупая тварь! Ты, наоборот, не вставай! Лежи как лежал! Валяйся! Это нечестно, я же потерял столько крови, ты и не должен вставать, ублюдок!
Собрав последние силы, вцепился девке в волосы и оторвал ее от себя. С трудом, как клеща.
– Ты хочешь иначе? Ты хочешь, чтобы я оседлала тебя?
Перед глазами чуть прояснилось. Проклятая штуковина торчала, чуть покачиваясь, как пьяный в красном колпаке. Девица вскочила на нее с ловкостью заправской всадницы. Застонала, прикусив губу. Он почувствовал легкое сопротивление, как тогда с Каской. Девственница. Этого только не хватало.
– Это больно, — девица качнулась вперед. — Это больно и так хорошо! Почему это грех? Прекрасно, прекрасно, что это грех — но почему?
Задыхался. Не мог ответить. И не хотел. Какой теперь смысл. Пусть кончит. Могло быть хуже. Там у нее хотя бы нет зубов.
У висельников нередко стоит. Не после смерти, а в момент повешения. Он видел.
Кто и почему повесил ту женщину? Кто и почему не добил младенца, выпавшего из нее перед казнью? За что её так? Он слишком хорошо знал братию наёмников, чтобы самому найти ответ: просто так. Люди убивают и мучают друг друга просто так. Зачем же искать извинений, если ты просто хочешь... просто...
Немного тепла холодным осенним утром...
Он кончил, сжимая зубы. Странное дело, терпеть боль всегда казалось легче. Тогда, с Каской, он почти кричал. Наверное, потому что боль — дело привычное.
Девица тоже вскрикнула. Глаза ее наполнились ужасом, потом слезами. Она упала вперед, ему на грудь, и разразилась бурными рыданиями. Над ее затылком с гордым видом победителя парил Пак.
– Спасибо, приятель, — во рту накопилась какая-то горечь, и всю ее он вложил в голос. — Очень вовремя.
Потом еще раз вдохнул и сдвинул девку с себя. Обмякший стручок, запятнанный кровью, ускользнул в гульфик словно сам собой. Вытереться бы, да нечем.
– Надень штаны.
Рыдания, сопли по лицу.
Он понимал, что надо бы как-то успокоить эту дуру, что хватит с него убитых случайно одержимцев, хватит с головой — но не было сил говорить. Треснуть ее, что ли? Чтоб разозлилась и захотела жить ради мести?
– Не бойся. Я не побегу рассказывать, как меня трахнула мелочь вроде тебя. Мы оденемся, разойдемся, и никто ничего не узнает.
Шмыгая носом, натянула штаны. Вскочила.
– Тебя поймают! Четвертуют! Сварят в масле! На кол посадят! Сожгут заживо!
Уже лучше. Не будет она вешаться, она поскачет обратно в свой лагерь — а те уже наверняка выслали погоню. Босиком по камням она далеко не упрыгает, конечно, но... Да. Вот и они. Всадник на белом коне, тот мальчишка с лисьей мордой. Отлично. Пора сваливать.
– Ну, ты выбери что-то, что тебе по вкусу, а я пока пошёл.
Ноги подкашиваются, но это ничего. Их надо просто переставлять, одну за другой. И хорошо, что под горку.
Наверное, именно это и называется "ёбаный стыд".