>>47896

Самую ученую окраину империи заливал мистический свет с Востока. Халдейские «математики» (предсказатели) периодически попадают в ссылку из Рима на острова Эгеиды.
Озирис чествуется в Дельфах. Во славу его супруги Исиды в фокидской Титоре проводилась дважды в год ярмарка (Павсаний, Х, 14 sq). «Метаморфозы» описывают, как толпа в весеннем Коринфе праздновала спуск на воду разукрашенной иероглифами «лодки Исиды» — начало сезона навигации.
В Гиераполе и Гипепах еще во втором веке прижились персидские маги, в своих храмах они демонстрировали знакомство с алхимией: низводили на алтарь «благодатный огонь» (Павсаний V, 27, 3). Непобедимый Митра популярен, как и везде в империи, его религия сроднилась с сатировыми действами. Служитель Митры из беотийских Феспий в нарушение традиции стал последним иерофантом (старшим жрецом) Элевсинского святилища.
Идеалом человека вместо интеллектуала оказался восточный гуру, духовидец вроде Аполлония Тианского.

Образование в Афинах за свой счет в IV веке получает множество выходцев с Ближнего Востока, оттуда же являлись преподаватели. Учителем египтян, ливийцев, жителей Понта обычно был армянин Проэресий (Паруйр Айказн), арабы выбирали в наставники Диофанта, прочие - Епифания. Лишенные казенного финансирования учителя боролись за своих студентов, за их деньги, — дело доходило до драк и убийств. Юлиан Каппадокийский сколотил состояние: его небольшой дом имел свой амфитеатр. Мало кто устраивал публичные философские диспуты из-за опасности конфликтов. Бесчинствам предавались и учащиеся.
В 355 году Юлиан, будущий кесарь и Отступник, слушает лекции афинских мудрецов одновременно с будущими отцами церкви Григорием Назианзином и Василием Великим.

Впустую надувало старые мехи греческой мысли, что напрочь отказалась от рационализма классики в пользу миражей Азии. Наука низошла до изучения сонного царства («Онейрокритика» эфесца Артемидора Далдианского). Афинская Стоя вливается в неоплатонизм, который позже воцарится в академии. Философские школы постепенно исчезают, сокращая посредническую связь меж языческим миром и новой верой.
Дексипп и его младший современник Праксагор это последние историки из Афин — вплоть до эпохи Возрождения. Здесь нечего было описывать, по большому счету, и византийцам; современные историки часто относят Грецию уже начала эры к восточным провинциям.
Отпор готам — последний акт не только боевой доблести древних греков, но и самоорганизации. После второго века отсутствуют в Ахайе бунты и социальные движения подобные багаудам. (В горах Македонии 380х — 390х гг. действовали повстанцы. Тогда же произошло известное возмущение в Фессалониках, связанное с арестом популярного возничего.) Сразу после раздела империи в Элладу вторглись полчища Алариха, от которых не было защиты.
Не вступают эллины в легион ересей. Любители высокой беседы не участвуют в начавшихся вероучительных спорах. Что особенно характерно — это происходит в конце эпохи свободы мнений, в краю горами и гордостью разделенных общин. Слава философского симпосиона — и слова значительного не сказавшие епископы. Вселенские соборы никогда не созываются в городах Балканской Греции.
Успешная политаризация, восточные влияния, удельный вес и века доминомагнарного холопства, подменившего для многих дифференциацию на свободных и рабов, уравняли Элладу с застывшей в покорности Азией.

Dominus et deus Диоклетиан (284 - 305) достраивает здание позднеримской власти. Четверка правителей во главе с ним (тетрархия), некоторые его предшественники и преемники — иллирийцы, выходцы из самой срединной части империи. (Для них, реституторов мира, культурно и геополитически Эллада уже лицом на восход солнца).
Пути цивилизаций расходятся — на Никейском соборе из трехсот участников всего несколько епископов с Запада, отсутствие папы римского вообще не замечено; тертуллианова латынь вещает из богословских трудов, массовых в западном культурном обиходе; в ветхой столице к моменту падения владеющих греческим сложно сыскать; «точка бифуркации» — Константинополь.
Тяжесть трона перенесена на Восток. Это богатая периферия, поставщик хлеба и рабсилы, не пережившая особых пертурбаций при разложении серварного строя, ей мало знакомого, оставалась преимущественно политарной, как и до нашей эры.
Так Греция стала частью — сначала восточной половины государства (364 год), а затем и отдельной Восточноримской империи, Византии (395 год).

Дух-хозя́ин (и аналогичные ему: господин, владыка; или дух локуса, дух места, дух-покровитель места, гений места) — общеупотребительный термин первобытных религий, а также и современного фольклора, перешедший в качестве синонима божества во все высшие религии
У примитивных народов термин этот употребляется в различных значениях, в конце концов сводящихся, однако, к понятию божества. Самое раннее его значение — это хозяин того или другого вида животных или растений, существо, распоряжающееся ими на таких же началах, на каких человек распоряжается принадлежащим ему скотом или владычествует в кругу себе подобных. В этом смысле хозяин представляется прежде всего в форме того или другого животного или растения, только с физическим и интеллектуальным перевесом над ему подобными (см. теротеизм). Так, например, хозяином медведей у айнов является медведь, размерами и силой превосходящий всех остальных; хозяином (старшим братом) бобров у североамериканских индейцев — индивид, удивительно сильный и огромный, величиной с хижину. В русской мифологии в качестве хозяев-зверей на Буяне находим «Змею, старейшую всех змей, вещего Ворона, старшего брата всех воронов, Птицу, самую большую и старую из всех птиц, с железным клювом и медными когтями, пчелиную матку, старейшую из всех пчёл» и т. д.[1]

Далее хозяин этот является уже человекоподобным существом или настоящим «человеком», который только по мере надобности принимает звериную форму своего вида или же совершенно её утрачивает. В этом случае подчинённые ему животные являются не добровольно подчиняющимися ему сородичами или единоплеменниками, а его инвентарём, которым он распоряжается по-хозяйски. Нет такого вида животных или растений, который бы не имел такого хозяина: мелкая мошка и тигр, камыш и пальма равно подчинены хозяинам[1].

Из этого множества хозяев на первый план выступают те, которые являются благодетелями первобытного человека и, собственно говоря, его первыми богами. Они посылают ему всё необходимое для его существования. Характерным примером такого хозяина-посылателя может служить нивхско-айнско-орочское божество (хозяин косатки), посылающее человеку морских зверей. Нивхи его называли «ызь» — «хозяин». Виды, безразличные или даже враждебные человеку, тоже имеют своих владык-хозяев, но враждебные хозяева на ранних ступенях ещё не являются богами и не играют такой обособленной роли, как на позднейших, когда боги добра и зла противодействуют друг другу. Среди явно благодетельных видов могут попадаться отщепенцы, сумасшедшие, выродки, строящие козни человеку, — и наоборот, самые враждебные виды, как тигры, крокодилы, змеи, чаще всего рассматриваются, как благодетели[1].

По позднейшему представлению, всякая более или менее обособленная область природы или явлений, даже отдельные территории (лес, река, роща и т. д.) имеют своего хозяина. Таким образом получаются не только крупные хозяева земли, неба, воды, моря, ветра, солнца, луны, но и бесчисленные хозяева ручья, утёса, вершины, рощи и т. п. Это такие же антропоморфные существа, такие же люди, как и хозяева предыдущей категории, и тоже принимающие иногда звериную форму. Как и люди, они живут семьями, родами и очень многочисленны; как и люди, они смертны; если их не видят, то только потому, что они или являются в виде зверей, или считают нужным скрываться от людских глаз[1].

Дальнейшая эволюция понятия выясняется из истории образования его. Генезис термина хозяин кроется, с одной стороны, в понятиях первобытного родового союза, с другой — в первобытной философии природы. В самых примитивных родовых обществах, не знающих ещё родоначальников, под словом хозяин подразумевается не всякий глава семьи или хозяйства, а только индивид, выдающийся ловкостью на охоте, силой, отвагой, красноречием, здравым смыслом — качествами, всегда дающими материальный достаток и поддержку семейно-родственного союза. Не облеченное никакими формальными и наследственными прерогативами, такое лицо играет огромную роль в своей среде. В мирное время, как предводитель на охоте, такой хозяин часто является кормильцем своих сородичей, а как мудрейший между ними — естественным судьёй в распрях, на войне общепризнанным вождём. В позднейший период этот естественный хозяин превращается во всевластного патриархального наследственного родоначальника, а в ещё более поздних крупных племенных агрегатах становится всемогущим владыкой, господином, хозяином хозяев, вождём вождей и т. д.[1]

Сообразно с этой эволюцией в человеческой иерархии меняются титулы и сами представления об их носителях в сверхъестественной иерархии. Перенесение понятий из первой сферы во вторую происходит совершенно естественно с точки зрения первобытной философии. Последняя покоится на двух основах: на существовании причинности всего сущего и на полном уподоблении всего сущего человеку, вследствие чего никакой иной причинности, кроме сознательной, волевой, быть не может. Животные, растения, камни и т. д. — все это имеет душу, разум и волю, подобно человеку, и, следовательно, должно иметь в своей среде таких же выдающихся и властных хозяев, какие есть у людей. Множество явлений приводят к идее, что те или другие хозяева специально заняты благодетельствованием человеку. Миллионы так называемой ходовой рыбы являются в точно определённые сезоны из моря в реки метать икру, как бы специально для того, чтобы становиться добычей человеку; бесчисленные стаи птиц теряют в известное время оперение и сами как бы идут в руки голодного дикаря; стада оленей застревают в глубоком снегу как бы для того только, чтобы один человек мог безнаказанно перерезать им глотки; каждую зиму соболь одевается в дорогую шкуру, столь ценную для обмена; каждый день зажигается солнце, чтобы доставить свет, столь необходимый для добывания пищи; страшный тигр не трогает слабого прохожего, хищная косатка гонит животных прямо на острогу охотника. Всё это, очевидно, проделывают хозяева, дабы дать возможность существовать человеку. Но эти хозяева первоначально не имеют ничего общего между собою; ещё менее имеют они общего хозяина, как совершенно автономны и ничего общего между собою не имеют хозяева отдельных родов[1].
Все первобытные мифологии рисуют хозяев в образе глубоких старцев и старух, ведущих усердную хозяйственную жизнь. Все они занимаются тем же, что их поклонники. Чукотский хозяин солнца держит оленей, нивхский хозяин тайги — собак в образе медведей, орочский хозяин гор охотится за лосем и т. д. Только постепенно, с изменением социальных условий, меняются и образы хозяев. Из хозяев стад, охотников, первых между равными в своей среде, они превращаются в властелинов с целой иерархией безгласных подчинённых, ведущих войны, истребляющих друг друга, нередко вымещающих свою злобу на людях, требующих кровавых жертв и т. д.[1]

Исканием причинности объясняется и создание таких типов хозяев, которые ничего общего не имеют с хозяевами животных и хозяевами территорий. Так, например, бог войны у многих племён не более, как хозяин известного вида хищных птиц, слетающихся на поле битвы поедать трупы. Хозяин ветра — то могучий свистун (нивхи), то обладатель мешков с заключёнными ветрами, периодически выпускаемыми на свободу и потом снова запираемыми, и т. п. Таким образом хозяин — понятие совершенно реальное в уме первобытного человека; нет хозяина без реального объекта обладания. Поэтому термин этот всегда состоит из двух слов — самого слова хозяин и его объекта. Законы языка сыграли здесь особенную роль, имеющую огромное значение для понимания позднейших религиозных терминов и дальнейшей эволюции религиозных представлений. В обыденной речи опускались то первое, то второе слово: вместо, например, «Гора-хозяин» (в одних языках) или «хозяин горы» (в других) говорилось просто либо Гора, либо Хозяин[1].
но утратившие старое содержание[1].