— Почему ты такой нервный?
У Хамеса вырывается сдавленный смешок, но Нико все еще держит его лицо, большим и указательным пальцами сжимая скулы. Так, что у Хамеса кривятся брови — ему, видимо, действительно больно.
— Почему ты такой нервный, — повторяет Нико, — ты же меня четыре месяца убеждаешь, что ты настоящий профессионал, Родригес.
У Хамеса дергаются губы, и Нико машинально сжимает пальцы крепче, кажется, слишком сильно. Хамес морщится, закрывает глаза, зажмуривается — в какой-то момент Нико кажется, что он смаргивает слезы, но этого просто не может быть.
Хамес дергается всем телом, пытаясь вырваться, и Нико прижимает его к себе еще крепче — и едва сдерживает совершенно неуместно выползающую на лицо улыбку в тот момент, когда вместо того, чтобы оттолкнуть его свободной рукой, Хамес бестолково упирается кулаком ему в грудь. Но это не помогает.
У Хамеса Родригеса, который четыре месяца подряд пытается доказать Нико, что имеет право выходить в старте, хотя доказывать, на самом деле, ему нужно это только самому себе, стоит. И Хамес понимает это едва ли не позже, чем Нико, и бесполезно дергается еще раз, пытаясь освободиться.
— Или, — Нико отпускает его подбородок, Хамес отворачивается, кулак упирается еще крепче, но это бесполезно, потому что Нико слишком быстро заводит и вторую руку ему за спину, как будто это вовсе не стоит ему никаких усилий, и продолжает, — или, сколько бы ты ни тренировался, тебе не хватает физической разрядки?
Хамес отворачивается еще сильнее, у него краснеет лицо, так, что веснушки становятся еще ярче.
— Тебе что, так сильно хочется трахаться?
У Хамеса смешно кривятся брови, и Нико хочется повторить ему в самое ухо — трахаться, Хамес, тебе хочется трахаться, — и увидеть, как он покраснеет еще сильнее, и это смешно.
Господь всемогущий, тебе почти тридцать лет, парень, почему ты ведешь себя так, словно мама и папа привели тебя за руку на первую тренировку, а ты и не знал, что здесь взрослые мужики порой плачут кровавыми слезами без всяких метафор.
Может, ты думал, что это весело должно быть?
Может, ты планировал порхать на позолоченных крылышках и топтать собственный потенциал?
— Так я с этим тебе легко помогу, Родригес.
Нико отворачивает его от себя рывком, настолько резким, что сейчас мог бы раздаться свисток. Хамес поддается, как будто не соображает, что происходит.
— Ты не профессионал, Хамес, — Нико все еще держит его за запястья, прижимая его лопатками к своей груди, так, что у него выгибается поясница, — ты чертова истеричка, не привыкшая к тяжелой работе.
Хамес снова вздрагивает и дергается, и пытается вырвать руки, но все вместе это выглядит не слишком убедительно.
— Все у тебя так, Родригес. Все у тебя вполсилы. Работа — вполсилы. Тренировки — вполсилы. Злость, — Нико тянет его за руку, не сильно, но Хамесу приходится наклониться, и так спустить штаны с него оказывается проще, и Нико отпускает его левую руку.
— ... и та — вполсилы.
Хамес не вырывается — слепо тыкается ладонью в край подоконника.
Октябрь, на улице темно, в тренажерном зале пусто и тихо, на них падает свет прожектора со стадиона. И там — тихо. И там — никого.
— Ты же ненавидишь меня, Родригес.
Хамес опускает голову, у него криво сбриты на затылке волосы, слева — почти щетина, справа — чуть не завиток, наверное, это очередная дань моде, опускает голову еще ниже, почти ложась на подоконник.
— И тоже — вполсилы... Ты же сильный парень. Быстрый. И пощечины раздаешь отлично.
Он дышит тяжело и сдавленно, у него вырывается сдавленный глухой стон, и Нико знает, что Хамес понятия не имеет — удовольствие это, злость, стыд или что-то еще.
Тренировочные штаны сползают по его ногам и обвивают щиколотки, и у него вздрагивают плечи, словно он собрался плакать, когда Нико сплевывает себе на ладонь.
Нико знает, что это — самая настоящая злость.
И вовсе не вполсилы.
Но Хамесу об этом знать необязательно.
Нико отпускает его запястье и зажимает ему рот в тот же момент, когда — у него стоит, у него самого стоит с того момента, как Хамес, охнув, прижался к нему сам и даже не понял этого, — входит в него, и его тело — сжавшееся, напрягшееся, сухое и тесное, — сводит словно в судороге, от макушки до босых ступней.

>>5981
Паша, Паша... Шлюха ты бесподбородочная, перестань, не позорься. У тебя из с Шимечкой общего только то, что тебя трахал Вукоевич. Вот только Шимечку Огнен не ебал. Ты тогда в своей привычной манере рыскал по раздевалке в поисках съестного, и как раз некстати забрался в трусы подоспевшего Вуки. Визгу-то было. Ты, конечно, упорно извинялся, пытаясь свести все к банальной ошибке и разности менталитетов. Но ему не были нужны такие твои извинения. Тогда ты начал давить на жалость, что-то заливать про свою нетаковость. Но хорватский огр быстро прочухал твою искреннюю сучность, по дрожащим в истоме губам, по нарочито долгим проходкам языка, по взмокшим ресницам, и вознамерился залить уже тебе. Его не смутили даже твои некрасивые пальцы с ногтями, а также пропорции тумбочки. Потому что с его рожей, плавно переходящей в горбатые плечи, смело было рассчитывать даже на такие экстерьеры. Кажется именно тогда ты решил, что позвать на помощь было бы не такой уж плохой идеей. И это была главная твоя ошибка. Не считая шлюхо-крысятничества, конечно же. Стоило тебе только разинуть в немом восклике рот, как Огнен влетел в тебя, сломав ворота. Ты даже закашляться не успел, зато успел подставить себя всего под клешни нечеловеческой образины, не преминувшей тут же этим воспользоваться. Естественно он разорвал в клочья, задев и тебя, твою бренную форму, за которую тебе потом пришлось платить. Ее, конечно, собирались все равно сжечь после тебя, но ты бы в ней еще отпахал сезончик, как-никак, выгодно, когда от твоей атаки чужие игроки шарахаются и падают замертво. Конечно, Вукоевич тоже зашкварился тем, что полез со своим языком к тебе в рот, который сам потом же и оттрахал. Но что взять с наивного иностранца? Тем более никто не желал особо ему об этом распространяться, когда мы, с привлечением великого спартаковского духа, все-таки вскрыли дверь и увидели тебя под ним. Ты тогда еще так забавно обмяк, расхныкался девочкой и принялся слюняво умолять прекратить и остановиться, лишь бы нам показаться не таким опущенным, не забывая при этом пошло постанывать. Принимать душ и переодеваться под твой аккомпанемент было, конечно, не очень приятно, даже мыло шлепалось как будто чаще, но все лучше нудежа Карпина. Мы вовсе хотели оставить вас вдвоем на ночь, немного так заперев и забрав ключи. Но ушлые убиралы попросили очистить помещение, и пришлось твоего дружка аккуратно подогнать. Прости, если смазали романтику и впечатления. Ведь смазка там бы не помешала. Оставалось только отвращенно гадать, сколько это чудовище копило всю ту злобу и спермачку, и ожидать, когда вы кончите, хотя на тебя рассчитывать не приходилось. Кажется, тебе тогда было весьма затруднительно дышать, но наелся ты и нахлебался на несколько месяцев вперед. Ты потом еще стремался появляться в душе один, канючил, лишь бы кто-нибудь встал позади тебя и прикрыл тылы, все боялся, что хорватский захватчик опять проникнет в твою выгребную яму без предупреждения. Карпин тогда еще посоветовал тебе повесить на жопу амбарный замок и мыться строго в трусах. Но ты почему-то расплакался, только тихо так, прикрывшись коленями, чтоб мы-знаем-кто, не дай бог, не услышал. Впрочем, то было не зря, ведь Огнен до самой своей депортации сверкал и зыркал глазами в разные стороны, силясь углядеть в темных углах Тарасовки твою черную дыру. Повезло, что он ни разу не посещал туалет, предпочитая справлять нужду прямо на поле. И ты всегда мог скрываться в одной из кабинок, конечно, не за бесплатно, если ты понимаешь, о чем я. Может быть, после этого все пошло по пизде? Может, тогда ты перестал стричься и бриться? Мда, ведь на тебя тогда свалилось столько незаслуженного внимания хорватобога, что ты наверняка загордился, что и так всем зайдешь, будто ты и правда чего-нибудь стоишь.