ХЛЕБ КОНЧИЛСЯ

Олег толкнул дверь ногой и вошел в булочную. Народу было немного. Он прошел к лоткам, взял два белых по двадцать и половину черного. Встал в очередь за женщиной. Вскоре очередь подошла.
— Пятьдесят, — сказала седая кассирша.
Олег дал рубль.
— Ваши пятьдесят, — дала сдачу кассирша.
Прижав хлеб к груди, он двинулся к выходу. Выйдя на улицу, достал полиэтиленовый пакет, стал совать в него хлеб. Батон выскользнул из рук и упал в лужу.
— Черт... — Олег наклонился и поднял батон. Он был грязный и мокрый. Олег подошел к урне и бросил в нее батон. Затем взял пакет поудобней и двинулся к своему дому.
— Эй, парень, погоди, — окликнули сзади.
Олег оглянулся. К нему подошел, опираясь на палку, высокий старик. На нем было серое поношенное пальто и армейская шапка-ушанка. В левой руке старик держал авоську с черным батоном. Лицо старика было худым и спокойным.
— Погоди, — повторил старик, — тебя как зовут?
— Меня? Олег, — ответил Олег.
— А меня Генрих Иваныч. Скажи, Олег, ты сильно торопишься?
— Да нет, не очень.
Старик кивнул головой:
— Ну и ладно. Ты наверняка вон в той башне живешь. Угадал?
— Угадали, — усмехнулся Олег.
— Совсем хорошо. А я подальше, у «Океана», — старик улыбнулся. — Вот что, Олег, если ты и впрямь не спешишь, давай пройдемся по нашему, так сказать, общему направлению и потолкуем. У меня к тебе разговор есть.
Они пошли рядом.
— Знаешь, Олег, больше всего на свете не терплю я, когда морали читают. Никогда этих людей не уважал. Помню, до войны еще отдали меня летом в пионерский лагерь. И попался нам вожатый, эдакий моралист. Все учил нас, пацанов, какими нам надо быть. Ну и, короче, сбежал я из того лагеря...
Некоторое время старик шел молча, скрипя протезом и глядя под ноги. Потом снова заговорил:
— Когда война началась, мне четырнадцать исполнилось. Тебе сколько лет?
— Тринадцать, — ответил Олег.
— Тринадцать, — повторил старик. — Ты про Ленинградскую блокаду слышал?
— Ну, слышал...
— Слышал, — повторил старик, вздохнул и продолжил: — Мы тогда с бабушкой да с младшей сестренкой, Верочкой, остались. Отца в первый день, двадцать второго июня, под Брестом. Старшего брата — под Харьковом. А маму. На Васильевском в бомбоубежище завалило. И остались мы — стар да мал. Бабуля в больницу пристроилась, Верочку на дежурства с собой брала, а я на завод пошел. Научили меня, Олег, недетской работе — снаряды для «катюш» собирать. И за два с половиной года собрал я их столько, что хватило бы на фашистскую дивизию. Вот. Если бы не начальнички наши вшивые во главе со Ждановым, город бы мог нормально продержаться. Но они тогда жопами думали, эти сволочи, и всех нас подставили: о продовольствии не позаботились, не смогли сохранить. Немцы Бадаевские склады сразу разбомбили, горели они, а мы, пацаны, смеялись. Не понимали, что нас ждет. Сгорело все: мука, масло, сахар. Потом, зимой, туда бабы ходили, землю отковыривали, варили, процеживали. Говорят, получался сладкий отвар. От сахара. Ну, и в общем, пайка хлеба работающему 200 грамм, иждивенцу — 125. Как Ладога замерзла, Верочку — на материк, по «дороге жизни». Сам ее в грузовик подсаживал. Бабуля крестилась, плакала: хоть она выживет. А потом уже, когда блокаду сняли, узнал — не доехала Верочка. Немцы налетели, шесть грузовиков с детьми и ранеными — под лед...
Старик остановился, достал скомканный платок. Высморкался.
— Вот, Олег, какие были дела. Но я тебе хотел про один случай рассказать. Вторая блокадная зима. Самое тяжелое время. Я, может, и вынес это, потому что пацаном был. Бабуля умерла. Соседи умерли. И не одни. Каждое утро кого-то на саночках везут. А я на заводе. В литейный зайдешь, погреешься. И опять к себе на сборку. Вот. И накануне Нового года приходит ко мне папин сослуживец. Василий Николаич Кошелев. Он к нам иногда заглядывал, консервы приносил, крупу. Бабулю хоронить помог. Заходит и говорит: ну, стахановец, одевайся. Я говорю — куда? Секрет, говорит. Новогодний подарок. Оделся. Пошли. И приводит он меня на хлебзавод. Провел через проходную. И к себе в кабинет. А он там секретарем парткома был. Дверь на ключ. Открывает сейф, достает хлеб нарезанный и банку тушенки. Налил кипятку с сахарином. Ешь, говорит, стахановец. Не торопись. Навалился я на тушенку, на хлеб. А хлеб этот, Олег, ты б, наверно, и за хлеб-то не принял. Черный он, как чернозем, тяжелый, мокрый. Но тогда он для меня слаще любого торта был. Съел я все, кипятком запил и просто опьянел, упал и встать не могу. Поднял он меня, к батарее на тюфяк положил. Спи, говорит, до утра. А он там круглые сутки работал. Отключился я, утром он меня разбудил. Опять накормил, но поменьше. А теперь, говорит, пойдем, я тебе наше хозяйство покажу. Повел меня по цехам. Увидел я тысячи батонов, тысячи. Как во сне, плывут по конвейеру. Никогда не забуду. А потом заводит он меня в кладовку. А там ящик стоял. Ящик с хлебными крошками. Знаешь, его в конце конвейера ставили, и крошки туда сыпались. Вот. Берет Василий Николаич совок — и мне в валенки. Насыпал этих самых крошек. Ну и говорит: «С Новым годом тебя, защитник Ленинграда. Ступай домой, на проходной не задерживайся». И пошел я. Иду по городу, снег, завалы, дома разбитые. А в валенках крошки хрустят. Тепло так. Хорошо. Я тогда эти крошки на неделю растянул. Ел их понемногу. Потому и выжил, что он мне крошек этих в валенки сыпанул. Вот, Олег, и вся история. А вот и дом твой, — старик показал палкой на башню.
Олег молчал. Старик поправил ушанку, кашлянул:
— И вот какая штука, Олег. Вспомнилось мне все это сейчас. Когда ты батон белого хлеба в урну выбросил. Вспомнил эти крошки, бабушку окоченевшую. Соседей мертвых, опухших от голода. Вспомнил и подумал: черт возьми, жизнь все-таки сумасшедшая штука. Я тогда на хлебные крошки молился, за крысами охотился, а теперь вон — белые батоны в урну швыряют. Смешно и грустно. Ради чего все эти муки? Ради чего столько смертей?
Он замолчал.
Олег помедлил немного, потом произнес:
— Ну... знаете. Я это. В общем... ну, больше такого не повторится.
— Правда? — грустно улыбнулся старик.
— Ага.
— Обещаешь?
— Обещаю.

Секс-оргия зэков, $100 милиционеру за информацию и 520 суток в ШИЗО. Интервью с политзаключенным Михаилом Жемчужным после выхода на свободу

«НН»: А где вы сейчас живете?

МЖ: Я в своей квартире, она мне еще принадлежит. Квартира на месте, но в ней почти пусто, нет ни посуды, ни стульев. Куда это все подевалось, я пока не знаю. Жилье стояло пустое, здесь жили родственники месяца два.

Кровать хотя бы есть: кресло раскладное.

Но это не проблема, потому что я боялся, что саму квартиру конфискуют.

Да и не до мебели пока, ведь я занят другим. Мне множество поручений дали осужденные, надо с этим сначала разобраться.

«НН»: Что за поручения? Передать какие-то весточки?

МЖ: Нет. Осужденных же серьезно притесняют, люди получают по 100 суток изолятора.

Один мой знакомый развернул бело-красно-белый флаг перед администрацией колонии, теперь его преследуют. И он просил, чтобы я сообщил правозащитным организациям, чтобы его признали политзаключенным.

«НН»: Расскажите подробнее об этой истории.

МЖ: Этот мужчина совершил преступление в России, сидел за вымогательство. Отсидел почти 8 лет, в мае 2021 года должен был освобождаться.

Он посмотрел на августовские события в Беларуси и решил, что хочет после освобождения выехать в Польшу, начать там новую жизнь. У него дед и отец были поляками.

Обратился в польское посольство, написал письмо из колонии. Но письмо даже не выпустили из колонии.

Тогда этот осужденный стал критиковать администрацию, стал жаловаться в Департамент исполнения наказаний и прокуратуру. Но ответа на претензии не последовало.

И тогда он перешел через запрещенные линии вокруг зоны, развернул там плакат, в котором написал, что это он не сбежал, а он таким образом требует прокурора. Хотел привлечь внимание к своей проблеме.

Все это происходило под «салют» с вышек. Стреляли в воздух, потому что не знали, что там происходит. А вдруг побег?

После этого его отправили в штрафной изолятор. Затем был на «тройке» перед заместителями начальника колонии, которые решали вопрос наказания — там и развернул бело-красно-белый флаг.

Это было 28 сентября 2020 года.

«НН»: А где он взял флаг?

МЖ: На зоне есть же швейка, там можно сшить. Самодельный флаг, получается.

Осужденный сказал заместителям начальника колонии: ваша власть незаконна, будете сидеть рядом со мною или на моем месте. Сказал, что не признает действующую власть и что президент — Светлана Тихановская.

«НН»: Но вы не видели это своими глазами. Уверены в правдивости такой истории?

МЖ: Я был в изоляторе и встречался там с ним: видел его в наручниках и с тем плакатом. Я не вижу оснований сомневаться в его словах: он и сам рассказал мне эту историю, и впоследствии ее повторяли другие осужденные в ПКТ (помещение камерного типа).

Того мужчину впоследствии посадили в штрафной изолятор, сделали злостным нарушителем и будут судить по той же 411 статье. Недавно закончилось следствие. Думаю, докинут ему года два.

Но он говорит, что ни о чем не жалеет. Люди, которые встают на путь политической борьбы, ребята стойкие — их не сломить.

«НН»: Какая может быть политическая борьба, если ты — осужденный в колонии?

МЖ: Очень серьезная. Во-первых, вокруг лидеров формируется контингент из других осужденных. А группа людей уже может диктовать условия администрации: объявлять забастовки, например. Группа единомышленников в колонии может отстоять массу своих интересов.

«НН»: А до вас доходили в колонию вести с воли? Знали, что происходило в стране начиная с августа 2020?

МЖ: Да, приходили «Белгазета», «Новы час», «Народная воля», журнал «Наша гісторыя». Мы обсуждали новости о протестах, о результатах выборов.

«НН»: И за кого большинство?

МЖ: Были такие, кто поддерживал Лукашенко, но большинство — за Тихановскую. Все надеялись, что власть изменится и законодательство наконец начнет работать.

«НН»: Везде же писали, что вы почти все время были в штрафном изоляторе. Как могли обсуждать новости с другими осужденными?

МЖ: Я суток сто был в изоляторе, а потом мне давали месяц в помещении камерного типа. Там я тоже был один, но можно было разговаривать через кормушку с людьми из других камер. Ну и там была возможность передавать записки — я даже и газеты передавал иногда.



«НН»: Давайте вспомним, за что вас посадили. Правозащитники писали: «Жемчужный в 2013 году договорился со знакомым сотрудником милиции о том, что тот будет сообщать ему сведения. Тот согласился рассказывать о нарушении прав человека в колониях и тюрьмах, однако за определенную сумму. Свои услуги сотрудник оценивал в 100 долларов за занимательный факт. Жемчужный успел узнать о четырех фактах нарушений, после чего его задержали сотрудники КГБ. «Сотрудничество» с милиционером оказалось лишь постановкой в рамках оперативного эксперимента под контролем УКГБ по Витебской области».

Вас признали виновным в даче взятки, разглашении служебной тайны и изготовлении средств для «секретного получения служебной тайны». Дали сначала 6 лет, после кассации — накинули до шести с половиной лет. Всё так?

МЖ: Немножко не так.

Я был учредителем «Платформы», занимался защитой прав заключенных. Во все такие организации спецслужбы либо внедряют своих людей, либо вербуют кого-нибудь из организации. Мои телефоны слушали, следили за моими встречами.

Такие люди были и в «Платформе». И я знал одного из них — и решил завербовать как информатора. Я понимал, что он будет доносить о наших контактах спецслужбам. Но я делал это, чтобы наверняка контролировать утечку информации.

«НН»: Но если это был милиционер, которому вы предложили 100 долларов за какие-то сведения, то это же и есть дача взятки.

МЖ: Я не расценивал это так, потому что он сам требовал те деньги. Это же не была моя инициатива давать ему 100 долларов.

В итоге, я получил от милиционера сведения о смерти человека в витебском изоляторе. Этот случай засекретили. Но мы направляли запросы в МВД и прокуратуру — и мне предъявили претензии по разглашению секретной информации.

Все свои разговоры с тем милиционером я записывал на диктофон. Но признали виновным меня в даче взятки.

«НН»: А что за средства для негласного получения информации?

МЖ: Я передал тому милиционеру аппаратуру для записи информации. Она была у меня, как у ученого, официально — чтобы ставить на сверхлегкие летательные аппараты. Это очень маленькие камеры для аудио- и видеозаписи, такие, которые можно хоть в пуговицу вместить.

«НН»: Приговор стал неожиданным для вас? 6 лет — большой срок.

МЖ: Там же сначала хотели обвинить «Платформу» в шпионаже — как организованную группу, которая действует в интересах Польши и собирает секретную информацию.

Но на суде это обвинение не подтвердилось. И из-под удара вышли наши молодые парни и девчата. Я взял на себя всю ответственность. И горжусь тем, что вывел из-под такого срока — от 8 до 15 лет! — наших сотрудников.



«НН»: Вы сами говорите, что почти постоянно находились в штрафном изоляторе. Почему так?

МЖ: В изоляторе я находился с августа 2017 года, когда попал в колонию № 9 в Горках.

Ранее, в колониях № 14 под Борисовом или № 11 в Волковыске, проблем не было. А в этой колонии действовало «телефонное право» — и меня с первых же дней стали серьезно прессовать и провоцировать. И я был вынужден покинуть жилую зону и потребовать защиты своей безопасности в одиночной камере. После этого меня и стали держать в штрафном изоляторе.

520 суток я так просидел.

Лавку откидывали только на ночь, но спать на ней было невозможно, потому что очень холодно. Ночью можно было существовать только так: час занимаешься физкультурой, час спишь, пока тело еще разогрето. Потом просыпаешься — всего трясет. У меня там впервые в жизни зубы стучали от холода, тело колотило.

Ну и встаешь — занимаешься спортом часок, потом час спишь.

«НН»: Правозащитники писали о вас, пока вы сидели. В частности вспоминали, что вы имели более 70 нарушений режима за то, что отказывались направляться в отряд, где отбывали наказание осужденные с низким статусом.

МЖ: Да. Это началось в Горках. Был негласный приказ меня зажать.
Начались провокации. В первый же день мне предложили за пачку сигарет вступить в интимную связь с осужденным. Но я нормальной ориентации, поэтому отказался.
Следующей ночью в секции, куда меня поместили, происходил групповой секс между осужденными. Я не участвовал, конечно, но был вынужден находиться в том помещении. Поэтому я просто отвернулся к стене. Смотрящий за отрядом мне сказал впоследствии: если не видишь, то, соответственно, не участвуешь в этом.
После этого я сказал, что меня такие условия содержания не устраивают и участвовать в этом я не буду.
Поэтому я потребовал, чтобы меня перевели. Согласно Уголовно-исполнительному кодексу осужденный имеет право требовать от администрации колонии безопасных условий содержания. И предусматривается изоляция осужденного в одиночной камере — там можно его содержать до шести месяцев.
Меня направляли в отряд к осужденным с низким статусом из-за того, что я политзаключенный и оппозиционер. Мол, я выступаю за сближение с Европой, соответственно, якобы выступаю за однополые браки. Мне так сказал в первые же дни один из заместителей начальника колонии. Говорит: «Хочешь в Европу? Там же однополые браки».
Я ответил: «Так вы ездите на подержанных европейских машинах. Не думали, кто их изготавливал и как их эксплуатировали в Европе?»
В общем, в Горках тяжело сидеть. «Блатные» сотрудничают с администрацией, могут организовать давление на человека, издевательства. Как только я заехал, увидел надпись на стене в камере: «В этой зоне нас убивают изнутри».

«НН»: Вы не работали в колонии?

МЖ: Нет, я уже был пенсионером, меня не привлекали к работе. А из изолятора вообще не выпускают. Я просто весь день проводил в камере: без книжек, ручки, бумаги. Мыло, зубная щетка и одежда, которая на мне. В изоляторе все сделано для того, чтобы осужденному больше туда не захотелось.
Но у меня иного выбора не было — я был вынужден обеспечивать самоизоляцию от контингента.

«НН»: Что вы делали в камере? Как не сойти с ума?

МЖ: Ну, во-первых, я занимался спортом. Час днем, три-четыре часа ночью.

Ну и я же в прошлом ученый, соответственно, имею в голове много информации. И я просто обдумывал разработки, технологии в голове. Написал монографию на белорусском языке по плазменной обработке: сначала все формируешь в голове, а потом, когда через 100 суток переводят в помещение камерного типа, там дают бумагу. И можно свои мысли записать.

«НН»: До этой отсидки вы сидели с 2007 по 2012 год. Когда было тяжелее? В первый раз или во второй?

МЖ: Знаете, тяжело не было ни тогда, ни теперь. У меня была сложная работа в науке, я вел три программы, читал лекции студентам. Испытывал бессонницу, спал по 4 часа за ночь. Мозги загружены, одним слвом.

А когда сел — просто вдохнул жизнь, увидел небо (улыбается). Стал заниматься спортом. Отдыхал, можно сказать, — на свободе мне жилось намного тяжелее.

«НН»: Чего больше всего не хватало за решеткой?

МЖ: Ну, кормят там неплохо… Не хватало, наверное, компьютера, источников информации, литературы.

«НН»: Вы побывали в трех колониях: Горки, Волковыск, Новосады…

МЖ: И в пяти тюрьмах! Володарка, СИЗО в Витебске…
Легче всего было в Могилеве, Гродно и Жодино. Там администрация не наказывала абы за что, нормальная еда, можно существовать.
А в Витебске я постоянно находился в карцере. Там заключенные просто могли подложить тебе в сапоги лезвие от бритвы, якобы ты сам его там спрятал. А ведь это запрещено —соответственно, суток сорок я провел в карцере после таких провокаций.

Мы давно называемся взрослыми
И не платим мальчишеству дань.
И за кладом на сказочном острове
Не стремимся мы в дальнюю даль.
Ни в пустыню, ни к полюсу холода,
Ни на катере... к этакой матери.

Но поскольку молчание - золото,
То и мы, безусловно, старатели.
Промолчи - попадешь в богачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!
И не веря ни сердцу, ни разуму,
Для надежности спрятав глаза,
Сколько раз мы молчали по-разному,
Но не против, конечно, а за.
Где теперь крикуны и печальники?
Отшумели и сгинули смолоду...
А молчальники вышли в начальники.
Потому что молчание - золото.
Промолчи - попадешь в первачи!
Промолчи, промолчи, промолчи!
И теперь, когда стали мы первыми,
Нас заела речей маята.
Но под всеми словесными перлами
Проступает пятном немота.
Пусть другие кричат от отчаянья,
От обиды, от боли, от голода!
Мы-то знаем - доходней молчание,
Потому что молчание - золото!
Вот как просто попасть в богачи,
Вот как просто попасть в первачи,
Вот как просто попасть - в палачи:
Промолчи, промолчи, промолчи!