28 Кб, 640x360Что можно сказать о человеке, если его любимая книга "Мастер и Маргарита"?
Что ему стоит прочитать хотя бы ещё несколько книг.
>>08735 (OP)
Что ему 13 лет
Что ему 13 лет
>>08735 (OP)
А реально ли сделать борду что бы там могли писать только люди из Москвы ну и на худой конец из Питера? А то мне прям не приятно бывает. Иной раз вроде собеседник общается по человечески, а потом выясняется что это продуктчеловекоподобный идентичный натуральному из рязани какой-нибудь. Я думаю любому человеку не приятно общаться с этими деревенскими животными.
А реально ли сделать борду что бы там могли писать только люди из Москвы ну и на худой конец из Питера? А то мне прям не приятно бывает. Иной раз вроде собеседник общается по человечески, а потом выясняется что это продуктчеловекоподобный идентичный натуральному из рязани какой-нибудь. Я думаю любому человеку не приятно общаться с этими деревенскими животными.
247 Кб, 1078x826>>08770
Это гуманистическая борда, и в Рязани люди живут.
Это гуманистическая борда, и в Рязани люди живут.
>>08735 (OP)
Два варианта:
1) он базовичок, зашарил за все прототипы масслитовцев, за все смыслы, посмотрел несколько разборов в интернете и достиг просветления;
2) он тупая пизда, которая выбрала этот роман по принципу "наименее душная книга из школьной программы". Скипает главы про Пилата, больше всего ценит любовную линию Мастера и Маргариты.
Два варианта:
1) он базовичок, зашарил за все прототипы масслитовцев, за все смыслы, посмотрел несколько разборов в интернете и достиг просветления;
2) он тупая пизда, которая выбрала этот роман по принципу "наименее душная книга из школьной программы". Скипает главы про Пилата, больше всего ценит любовную линию Мастера и Маргариты.
>>08770
Это ты гендерфлюидов с розовыми волосами людьми назвал? Смело.
>люди из Москвы ну и на худой конец из Питера
Это ты гендерфлюидов с розовыми волосами людьми назвал? Смело.
>>08824
Мы такое не читаем. Это доска про серьезную литературу. Гоголь, Булгаков, Напуцкий, вот это вот всё.
>Это паста из /b/ыдлятни
Мы такое не читаем. Это доска про серьезную литературу. Гоголь, Булгаков, Напуцкий, вот это вот всё.
Ну...Летов талантливый был.
>>08735 (OP)
«Нихуя не избито!» (с)
«Нихуя не избито!» (с)
>>08879
С другой стороны, автор этой строчки - фанат "Властелина колец" и на серьёзных щах флексил чтением Макиавелли.
С другой стороны, автор этой строчки - фанат "Властелина колец" и на серьёзных щах флексил чтением Макиавелли.
>>08735 (OP)
вообще ничего...
вообще ничего...
>>08735 (OP)
Если у какого-то человека есть какая-то ОДНА любимая книга - это говорит о некоторой его ограниченности, мягко говоря. Сугубо личное субъективное мнение.
Если у какого-то человека есть какая-то ОДНА любимая книга - это говорит о некоторой его ограниченности, мягко говоря. Сугубо личное субъективное мнение.
250 Кб, 800x533>>09054
Моя любимая книжка - сберкнижка. (с)
Моя любимая книжка - сберкнижка. (с)
>>09054
Или он чёток в своих познаниях и уверен в себе. Мб у кого-то любимая книга это "Библия" или "Иллиада", или "Миф о Гильгамеше", или "Одиссея", всё если у тебя 1 из перечисленных в любимых, то ты процентов 40% всей худож литературы эвер закрыл.
Или он чёток в своих познаниях и уверен в себе. Мб у кого-то любимая книга это "Библия" или "Иллиада", или "Миф о Гильгамеше", или "Одиссея", всё если у тебя 1 из перечисленных в любимых, то ты процентов 40% всей худож литературы эвер закрыл.
>>09058
Библия не книга, это религия. Если у человека любимое это религия, значит он бездумный идиот, потому что предназначение религии давать людям ответы когда они сами за себя думать не хотят.
>>09054
Ну да, он четок и уверен в пределах своей ограниченности из одной книжки. Это и есть узколобие, чем уже, меньше мирок, тем он проще, а значит крепче уверенность в себе, ведь у узколобого дебила всё на свете очень просто, какие тогда могут быть сомнения?
Библия не книга, это религия. Если у человека любимое это религия, значит он бездумный идиот, потому что предназначение религии давать людям ответы когда они сами за себя думать не хотят.
>Или он чёток в своих познаниях и уверен в себе.
>>09054
>это говорит о некоторой его ограниченности, мягко говоря.
Ну да, он четок и уверен в пределах своей ограниченности из одной книжки. Это и есть узколобие, чем уже, меньше мирок, тем он проще, а значит крепче уверенность в себе, ведь у узколобого дебила всё на свете очень просто, какие тогда могут быть сомнения?
>>09060
Понятно, в следующий раз пиши сразу, что ты ебанат, я время тратить на буковы не буду.
>Библия не книга, это религия.
Понятно, в следующий раз пиши сразу, что ты ебанат, я время тратить на буковы не буду.
>>09076
Я ебанат.
Я ебанат.
>>09079
Да кто тут не пишет то,хотя букач полудохл если честн
Да кто тут не пишет то,хотя букач полудохл если честн
>>09060
если бы религия давала однозначные ответы, то не появилось бы ряда школ и мыслителей, её переосмысляющих и допиливающих...такого пространства интерпретаций и так далее...тут в этом плане больше подходит наука, которая для обывателя есть объект почти религиозный веры...ведь большинство из них не осилили и курс школьной физики, но при этом верят в теорию относительности, суперструны, большой взрыв и так далее...
>предназначение религии давать людям ответы когда они сами за себя думать не хотят.
если бы религия давала однозначные ответы, то не появилось бы ряда школ и мыслителей, её переосмысляющих и допиливающих...такого пространства интерпретаций и так далее...тут в этом плане больше подходит наука, которая для обывателя есть объект почти религиозный веры...ведь большинство из них не осилили и курс школьной физики, но при этом верят в теорию относительности, суперструны, большой взрыв и так далее...
271 Кб, 640x847>>09114
Сущность молитвы заключается в признании глубокого своего бессилия, глубокой ограниченности. Молитва − где "я не могу"; где "я могу" − нет молитвы.
Сущность молитвы заключается в признании глубокого своего бессилия, глубокой ограниченности. Молитва − где "я не могу"; где "я могу" − нет молитвы.
>>08735 (OP)
Тут надо разобраться. Любимая, потому что единственная? Или там базовичок с четырехзначным списком прочитанного на фантлабе?
Если второе, то он скорее всего сможет обосновать, почему оно так.
Тупых пёзд мы исключаем, потому что они всё равно нихуя не видят в этом тексте, кроме рофло кошака, полётов тупой бабы и бала сцотоны, где тупой бабе ногу целуют по очереди.
Тут надо разобраться. Любимая, потому что единственная? Или там базовичок с четырехзначным списком прочитанного на фантлабе?
Если второе, то он скорее всего сможет обосновать, почему оно так.
Тупых пёзд мы исключаем, потому что они всё равно нихуя не видят в этом тексте, кроме рофло кошака, полётов тупой бабы и бала сцотоны, где тупой бабе ногу целуют по очереди.
>>09137
Знаешь много "тупых баб", которые любят своих мужчин, интересуются их деятельностью, готовы стать ведьмами ради них?
> тупой бабы
Знаешь много "тупых баб", которые любят своих мужчин, интересуются их деятельностью, готовы стать ведьмами ради них?
>>09123
религия не равно молитва...
религия не равно молитва...
>>08735 (OP)
Отличный литературный вкус у человека.
Отличный литературный вкус у человека.
Роман-обидка, который буквально оправдывает тайную полицию и Сталина. Я про Булгакова всё понял, когда осознал, что в каждом романе он кого-то высмеивает и критикует. При этом в Булгакове, как и во всех человеконенавистниках, силён наивный сентиментализм - как вам линия бедного наивного Мастера и уставшей от мужа Маргариты, которые полюбили друг друга с первого взгляда? Видимо, Набоков не врал, когда говорил о разнице между сентиментальными и тонко чувствующими людьми: есть те, для кого важно само искусство, а есть те, кто сейчас глумится над всеми обидчиками (у таких людей обидчиков всегда много), а через десять минут проливает слёзки над любовью с первого взгляда.
>>09964
Булгаков был человеконенавистником?
Зауважал его ещё больше. Слоняра. 🗿
>При этом в Булгакове, как и во всех человеконенавистниках
Булгаков был человеконенавистником?
Зауважал его ещё больше. Слоняра. 🗿
>>08735 (OP)
Можно назвать человека дегенератом.
Булгаков никогда не писал такого романа и не выпускал его.
Это писанина проститутки Шиловской, выпушенная у 1966 году.
Можно назвать человека дегенератом.
Булгаков никогда не писал такого романа и не выпускал его.
Это писанина проститутки Шиловской, выпушенная у 1966 году.
>>10007
Все пукачеры - пидормоты.
Все пукачеры - пидормоты.
бамп
>>09964
В виде Воланда и свиты? Как некой жестокой, но справедливой силы?
>Роман-обидка, который буквально оправдывает тайную полицию и Сталина.
В виде Воланда и свиты? Как некой жестокой, но справедливой силы?
>>08735 (OP)
Книга объективно хороша. Увлекательный сюжет, колоритные персонажи, искрометный юмор, глубокий символизм. Всякий читатель в такой книге что-нибудь да найдет в меру своего понимания. Для зодческой раоботы тамплиерского градуса "МиМ" вообще шедевр, обычно всякую нудятину пишут.
>Что можно сказать о человеке, если его любимая книга "Мастер и Маргарита"?
Книга объективно хороша. Увлекательный сюжет, колоритные персонажи, искрометный юмор, глубокий символизм. Всякий читатель в такой книге что-нибудь да найдет в меру своего понимания. Для зодческой раоботы тамплиерского градуса "МиМ" вообще шедевр, обычно всякую нудятину пишут.
>>10616
Причем символизм хорошо понятный в рамках европейской культуры. Поэтому книга переведена на многие языки и даже экранизировалась за рубежом.
> глубокий символизм
Причем символизм хорошо понятный в рамках европейской культуры. Поэтому книга переведена на многие языки и даже экранизировалась за рубежом.
Есть один чрезвычайно интересный феномен, который я бы не хотел называть «культовыми книгами». Выражение это мало объясняет то, что я расскажу.
В физике и химии есть явление адсорбции, оно заключается в том, что частицы в растворе увеличивают свою концентрацию у фазовой границы. (Тут простор для метафор, как и во всяком естественно-научном явлении, которое перетащено на гуманитарную поляну, как мешок с трупом.) Все эти явления вплоть до школьного опыта с кристаллизацией на веточке в стакане очень ярко описывают нам культурные процессы.
В культуре так часто бывает — некое произведение суют как палочку, в раствор времени, и — глядь: оно уже обросло гроздьями смысла.
Такое как-то случилось с фильмом «Если завтра война», который особых художественных свойств не имел и вовсе официально, по предназначению, назывался батальонным фильмом — но в силу обстоятельств стал символом целой эпохи. Такое бывает с чем угодно, и не всегда зависит от качества материала.
Вернее, зависит каким-то загадочным, опосредованным образом.
Вот в 1966 году в журнале «Москва» был впервые напечатан роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Он был издан с купюрами, а через некоторое время уже полностью. Тут же заработала машина самиздата и сампереиздата, в результате чего, пока не началась свобода книгопечатания, по рукам ходило огромное количество копий этого романа.
Дальше произошло самое интересное: «Мастер и Маргарита» не был запрещён, как какой-нибудь Солженицын. Но и не был доступен, как добротная русская классика.
Здесь было соблюдено очень важное условие умеренной запрещённости.
Второе условие касалось близости к реальности. Действие московской части сюжета происходило на фоне вполне (тогда) узнаваемых городских реалий. Многие дома можно было увидеть; перила, к которым прикасались руки героев — потрогать, а в окна — заглянуть.
Я и сам, грешен, пользовался этим.
Можно было водить девушек понятным маршрутом — от площади Маяковского к Патриаршим прудам, завернуть к Литературному институту, где таланты «вызревают, как в оранжерее», затем, переулками к Никитской, мимо памятника грустному Гоголю, а там — через Арбат к домам предполагаемым, в которых жили герои Булгакова. Логично было бы это закончить местом у Крымского моста, где поэт Бездомный норовил «плавать в пахнущей нефтью чёрной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей». Сейчас это поставлено на промышленную основу — по городу движутся не только пешеходные, но и автобусные экскурсии.
Третье и, может быть, самое важное условие — сочетание развлекательного начала и чего-то важного, вечного, хоть и неоформленного. Про знаменитый роман так и говорили «Евангелие от Булгакова», да что там говорили — писали такие книги.
Дело в том, что Булгаков писал свой текст ещё в те времена, когда большинство его читателей были крещены и прошли через разной глубины религиозное образование. Читатели 1966 года были разными. Но происходили не только из тех, кто помнил двадцатые и «дореволюцию», но уже из тех, кто родился в сороковые. Потом роман стали читать те, кто в семидесятые и восьмидесятые мог знать о прошлом только по пересказам. Они жили уже в совершенно другой стране: интерес к сверхъестественному сочетался с удивительным религиозным невежеством. При общем дефиците книг, незапрещённая Библия была самой дефицитной. Библейские сюжеты, за неимением лучшего, извлекались из книг Лео Таксиля.
И вот тут, как говорят современные молодые люди, роман Булгакова «зашёл».
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов талант автора. Но бывали адсорбционные книги, написанные удивительно дурно. А вот Михаила Булгакова в этом никак не упрекнёшь.
И вот возникли вокруг романа целые общества — от тех молодых людей, что сидели на лестнице в доме 302-бис по Садовой, до вполне вымытых барышень, искавших повышенной духовности.
Возникли отрасли в литературоведении, занимающиеся романом, проводились конференции — всё как положено. Началось то, что называется вчитывание смыслов.
Были написаны книги о прототипах героев. Причём сама постановка задачи о прототипах заключается в том, что мы можем судить о наличии прообраза, только если об этом заявил сам автор. Но маховик популярного романа вынуждает кормящихся плодить новые смыслы. Всякий более или менее причудливый современник становится тем, с кого написан Воланд (клянусь, я видел, как на эту роль назначали авиаконструктора Бартини), на всех персонажей примеряются фотографии из пантеона литературной жизни двадцатых и тридцатых.
Нет, на этой площадке возникали и иные, более плодотворные обсуждения. Например, мысль о том, что измученный ближним злом русский интеллигент норовит звать на подмогу зло хоть и более страшное, но дальнее. Обиженные критиком Латунским готовы подружиться с Воландом. Так спустя полвека начинающие бизнесмены, умученные ментами, возлагали надежды на чекистов. Они помнили, как в начале восьмидесятых люди Андропова пытались навести порядок в мире серых мундиров.
Но тут начинается самое интересное.
В физике и химии есть явление адсорбции, оно заключается в том, что частицы в растворе увеличивают свою концентрацию у фазовой границы. (Тут простор для метафор, как и во всяком естественно-научном явлении, которое перетащено на гуманитарную поляну, как мешок с трупом.) Все эти явления вплоть до школьного опыта с кристаллизацией на веточке в стакане очень ярко описывают нам культурные процессы.
В культуре так часто бывает — некое произведение суют как палочку, в раствор времени, и — глядь: оно уже обросло гроздьями смысла.
Такое как-то случилось с фильмом «Если завтра война», который особых художественных свойств не имел и вовсе официально, по предназначению, назывался батальонным фильмом — но в силу обстоятельств стал символом целой эпохи. Такое бывает с чем угодно, и не всегда зависит от качества материала.
Вернее, зависит каким-то загадочным, опосредованным образом.
Вот в 1966 году в журнале «Москва» был впервые напечатан роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Он был издан с купюрами, а через некоторое время уже полностью. Тут же заработала машина самиздата и сампереиздата, в результате чего, пока не началась свобода книгопечатания, по рукам ходило огромное количество копий этого романа.
Дальше произошло самое интересное: «Мастер и Маргарита» не был запрещён, как какой-нибудь Солженицын. Но и не был доступен, как добротная русская классика.
Здесь было соблюдено очень важное условие умеренной запрещённости.
Второе условие касалось близости к реальности. Действие московской части сюжета происходило на фоне вполне (тогда) узнаваемых городских реалий. Многие дома можно было увидеть; перила, к которым прикасались руки героев — потрогать, а в окна — заглянуть.
Я и сам, грешен, пользовался этим.
Можно было водить девушек понятным маршрутом — от площади Маяковского к Патриаршим прудам, завернуть к Литературному институту, где таланты «вызревают, как в оранжерее», затем, переулками к Никитской, мимо памятника грустному Гоголю, а там — через Арбат к домам предполагаемым, в которых жили герои Булгакова. Логично было бы это закончить местом у Крымского моста, где поэт Бездомный норовил «плавать в пахнущей нефтью чёрной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей». Сейчас это поставлено на промышленную основу — по городу движутся не только пешеходные, но и автобусные экскурсии.
Третье и, может быть, самое важное условие — сочетание развлекательного начала и чего-то важного, вечного, хоть и неоформленного. Про знаменитый роман так и говорили «Евангелие от Булгакова», да что там говорили — писали такие книги.
Дело в том, что Булгаков писал свой текст ещё в те времена, когда большинство его читателей были крещены и прошли через разной глубины религиозное образование. Читатели 1966 года были разными. Но происходили не только из тех, кто помнил двадцатые и «дореволюцию», но уже из тех, кто родился в сороковые. Потом роман стали читать те, кто в семидесятые и восьмидесятые мог знать о прошлом только по пересказам. Они жили уже в совершенно другой стране: интерес к сверхъестественному сочетался с удивительным религиозным невежеством. При общем дефиците книг, незапрещённая Библия была самой дефицитной. Библейские сюжеты, за неимением лучшего, извлекались из книг Лео Таксиля.
И вот тут, как говорят современные молодые люди, роман Булгакова «зашёл».
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов талант автора. Но бывали адсорбционные книги, написанные удивительно дурно. А вот Михаила Булгакова в этом никак не упрекнёшь.
И вот возникли вокруг романа целые общества — от тех молодых людей, что сидели на лестнице в доме 302-бис по Садовой, до вполне вымытых барышень, искавших повышенной духовности.
Возникли отрасли в литературоведении, занимающиеся романом, проводились конференции — всё как положено. Началось то, что называется вчитывание смыслов.
Были написаны книги о прототипах героев. Причём сама постановка задачи о прототипах заключается в том, что мы можем судить о наличии прообраза, только если об этом заявил сам автор. Но маховик популярного романа вынуждает кормящихся плодить новые смыслы. Всякий более или менее причудливый современник становится тем, с кого написан Воланд (клянусь, я видел, как на эту роль назначали авиаконструктора Бартини), на всех персонажей примеряются фотографии из пантеона литературной жизни двадцатых и тридцатых.
Нет, на этой площадке возникали и иные, более плодотворные обсуждения. Например, мысль о том, что измученный ближним злом русский интеллигент норовит звать на подмогу зло хоть и более страшное, но дальнее. Обиженные критиком Латунским готовы подружиться с Воландом. Так спустя полвека начинающие бизнесмены, умученные ментами, возлагали надежды на чекистов. Они помнили, как в начале восьмидесятых люди Андропова пытались навести порядок в мире серых мундиров.
Но тут начинается самое интересное.
Есть один чрезвычайно интересный феномен, который я бы не хотел называть «культовыми книгами». Выражение это мало объясняет то, что я расскажу.
В физике и химии есть явление адсорбции, оно заключается в том, что частицы в растворе увеличивают свою концентрацию у фазовой границы. (Тут простор для метафор, как и во всяком естественно-научном явлении, которое перетащено на гуманитарную поляну, как мешок с трупом.) Все эти явления вплоть до школьного опыта с кристаллизацией на веточке в стакане очень ярко описывают нам культурные процессы.
В культуре так часто бывает — некое произведение суют как палочку, в раствор времени, и — глядь: оно уже обросло гроздьями смысла.
Такое как-то случилось с фильмом «Если завтра война», который особых художественных свойств не имел и вовсе официально, по предназначению, назывался батальонным фильмом — но в силу обстоятельств стал символом целой эпохи. Такое бывает с чем угодно, и не всегда зависит от качества материала.
Вернее, зависит каким-то загадочным, опосредованным образом.
Вот в 1966 году в журнале «Москва» был впервые напечатан роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Он был издан с купюрами, а через некоторое время уже полностью. Тут же заработала машина самиздата и сампереиздата, в результате чего, пока не началась свобода книгопечатания, по рукам ходило огромное количество копий этого романа.
Дальше произошло самое интересное: «Мастер и Маргарита» не был запрещён, как какой-нибудь Солженицын. Но и не был доступен, как добротная русская классика.
Здесь было соблюдено очень важное условие умеренной запрещённости.
Второе условие касалось близости к реальности. Действие московской части сюжета происходило на фоне вполне (тогда) узнаваемых городских реалий. Многие дома можно было увидеть; перила, к которым прикасались руки героев — потрогать, а в окна — заглянуть.
Я и сам, грешен, пользовался этим.
Можно было водить девушек понятным маршрутом — от площади Маяковского к Патриаршим прудам, завернуть к Литературному институту, где таланты «вызревают, как в оранжерее», затем, переулками к Никитской, мимо памятника грустному Гоголю, а там — через Арбат к домам предполагаемым, в которых жили герои Булгакова. Логично было бы это закончить местом у Крымского моста, где поэт Бездомный норовил «плавать в пахнущей нефтью чёрной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей». Сейчас это поставлено на промышленную основу — по городу движутся не только пешеходные, но и автобусные экскурсии.
Третье и, может быть, самое важное условие — сочетание развлекательного начала и чего-то важного, вечного, хоть и неоформленного. Про знаменитый роман так и говорили «Евангелие от Булгакова», да что там говорили — писали такие книги.
Дело в том, что Булгаков писал свой текст ещё в те времена, когда большинство его читателей были крещены и прошли через разной глубины религиозное образование. Читатели 1966 года были разными. Но происходили не только из тех, кто помнил двадцатые и «дореволюцию», но уже из тех, кто родился в сороковые. Потом роман стали читать те, кто в семидесятые и восьмидесятые мог знать о прошлом только по пересказам. Они жили уже в совершенно другой стране: интерес к сверхъестественному сочетался с удивительным религиозным невежеством. При общем дефиците книг, незапрещённая Библия была самой дефицитной. Библейские сюжеты, за неимением лучшего, извлекались из книг Лео Таксиля.
И вот тут, как говорят современные молодые люди, роман Булгакова «зашёл».
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов талант автора. Но бывали адсорбционные книги, написанные удивительно дурно. А вот Михаила Булгакова в этом никак не упрекнёшь.
И вот возникли вокруг романа целые общества — от тех молодых людей, что сидели на лестнице в доме 302-бис по Садовой, до вполне вымытых барышень, искавших повышенной духовности.
Возникли отрасли в литературоведении, занимающиеся романом, проводились конференции — всё как положено. Началось то, что называется вчитывание смыслов.
Были написаны книги о прототипах героев. Причём сама постановка задачи о прототипах заключается в том, что мы можем судить о наличии прообраза, только если об этом заявил сам автор. Но маховик популярного романа вынуждает кормящихся плодить новые смыслы. Всякий более или менее причудливый современник становится тем, с кого написан Воланд (клянусь, я видел, как на эту роль назначали авиаконструктора Бартини), на всех персонажей примеряются фотографии из пантеона литературной жизни двадцатых и тридцатых.
Нет, на этой площадке возникали и иные, более плодотворные обсуждения. Например, мысль о том, что измученный ближним злом русский интеллигент норовит звать на подмогу зло хоть и более страшное, но дальнее. Обиженные критиком Латунским готовы подружиться с Воландом. Так спустя полвека начинающие бизнесмены, умученные ментами, возлагали надежды на чекистов. Они помнили, как в начале восьмидесятых люди Андропова пытались навести порядок в мире серых мундиров.
Но тут начинается самое интересное.
В физике и химии есть явление адсорбции, оно заключается в том, что частицы в растворе увеличивают свою концентрацию у фазовой границы. (Тут простор для метафор, как и во всяком естественно-научном явлении, которое перетащено на гуманитарную поляну, как мешок с трупом.) Все эти явления вплоть до школьного опыта с кристаллизацией на веточке в стакане очень ярко описывают нам культурные процессы.
В культуре так часто бывает — некое произведение суют как палочку, в раствор времени, и — глядь: оно уже обросло гроздьями смысла.
Такое как-то случилось с фильмом «Если завтра война», который особых художественных свойств не имел и вовсе официально, по предназначению, назывался батальонным фильмом — но в силу обстоятельств стал символом целой эпохи. Такое бывает с чем угодно, и не всегда зависит от качества материала.
Вернее, зависит каким-то загадочным, опосредованным образом.
Вот в 1966 году в журнале «Москва» был впервые напечатан роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Он был издан с купюрами, а через некоторое время уже полностью. Тут же заработала машина самиздата и сампереиздата, в результате чего, пока не началась свобода книгопечатания, по рукам ходило огромное количество копий этого романа.
Дальше произошло самое интересное: «Мастер и Маргарита» не был запрещён, как какой-нибудь Солженицын. Но и не был доступен, как добротная русская классика.
Здесь было соблюдено очень важное условие умеренной запрещённости.
Второе условие касалось близости к реальности. Действие московской части сюжета происходило на фоне вполне (тогда) узнаваемых городских реалий. Многие дома можно было увидеть; перила, к которым прикасались руки героев — потрогать, а в окна — заглянуть.
Я и сам, грешен, пользовался этим.
Можно было водить девушек понятным маршрутом — от площади Маяковского к Патриаршим прудам, завернуть к Литературному институту, где таланты «вызревают, как в оранжерее», затем, переулками к Никитской, мимо памятника грустному Гоголю, а там — через Арбат к домам предполагаемым, в которых жили герои Булгакова. Логично было бы это закончить местом у Крымского моста, где поэт Бездомный норовил «плавать в пахнущей нефтью чёрной воде меж изломанных зигзагов береговых фонарей». Сейчас это поставлено на промышленную основу — по городу движутся не только пешеходные, но и автобусные экскурсии.
Третье и, может быть, самое важное условие — сочетание развлекательного начала и чего-то важного, вечного, хоть и неоформленного. Про знаменитый роман так и говорили «Евангелие от Булгакова», да что там говорили — писали такие книги.
Дело в том, что Булгаков писал свой текст ещё в те времена, когда большинство его читателей были крещены и прошли через разной глубины религиозное образование. Читатели 1966 года были разными. Но происходили не только из тех, кто помнил двадцатые и «дореволюцию», но уже из тех, кто родился в сороковые. Потом роман стали читать те, кто в семидесятые и восьмидесятые мог знать о прошлом только по пересказам. Они жили уже в совершенно другой стране: интерес к сверхъестественному сочетался с удивительным религиозным невежеством. При общем дефиците книг, незапрещённая Библия была самой дефицитной. Библейские сюжеты, за неимением лучшего, извлекались из книг Лео Таксиля.
И вот тут, как говорят современные молодые люди, роман Булгакова «зашёл».
Конечно, нельзя сбрасывать со счетов талант автора. Но бывали адсорбционные книги, написанные удивительно дурно. А вот Михаила Булгакова в этом никак не упрекнёшь.
И вот возникли вокруг романа целые общества — от тех молодых людей, что сидели на лестнице в доме 302-бис по Садовой, до вполне вымытых барышень, искавших повышенной духовности.
Возникли отрасли в литературоведении, занимающиеся романом, проводились конференции — всё как положено. Началось то, что называется вчитывание смыслов.
Были написаны книги о прототипах героев. Причём сама постановка задачи о прототипах заключается в том, что мы можем судить о наличии прообраза, только если об этом заявил сам автор. Но маховик популярного романа вынуждает кормящихся плодить новые смыслы. Всякий более или менее причудливый современник становится тем, с кого написан Воланд (клянусь, я видел, как на эту роль назначали авиаконструктора Бартини), на всех персонажей примеряются фотографии из пантеона литературной жизни двадцатых и тридцатых.
Нет, на этой площадке возникали и иные, более плодотворные обсуждения. Например, мысль о том, что измученный ближним злом русский интеллигент норовит звать на подмогу зло хоть и более страшное, но дальнее. Обиженные критиком Латунским готовы подружиться с Воландом. Так спустя полвека начинающие бизнесмены, умученные ментами, возлагали надежды на чекистов. Они помнили, как в начале восьмидесятых люди Андропова пытались навести порядок в мире серых мундиров.
Но тут начинается самое интересное.
>>14606
Все кумиры имеют свой жизненный цикл — и вот уже в отношении к булгаковскому роману появляется определённая ирония.
К человеку, демонстрирующему (избыточную) любовь к роману, начинают относиться, как к задержавшемуся в развитии подростку.
И в рассуждениях о глубинных смыслах романа начинает звучать извинительная нотка. Недаром «Мастер и Маргарита» стал рекомендованным школьным чтением, причём чтением для подростков.
Потом я сделал трагическое социальное наблюдение: я наблюдал за процессом отречения.
Ещё не прокукарекали трижды часы смены социальных формаций, как поколение стало бояться своей юношеской влюблённости. Широко популярная книга уже не годна к адсорбции. Какая радость быть адептом громоздкого и санкционированного культа?
И люди спрашивают друг друга: «В ответственности ли мы за те книги, которые приручили? И за те книги, которые приручили нас?»
Я наблюдал, как люди отрекаются от своей любви: в холодных кустах одиночества неуютно, а у костра — тепло. И надо выйти из темноты и сказать:
— А, этот... Так себе, для подростков.
По-настоящему культовая книга должна стоять чуть в стороне, общение вокруг неё показывает инаковость. Разговор цитатами из «Мастера и Маргариты» (а этот роман, право, разошёлся на цитаты не хуже пьесы Грибоедова) был обменом паролями. Мы с Булгаковым, а не с певцами картофелеуборочного комбайна и таёжных рельсов. У нас — высшие истины, а у вас — пошлые выгоды.
Знатоки могли говорить одними цитатами. Количество цитат, разошедшихся в народе, это явный признак культовой книги.
Пелевин, довольно рано это понявший, специально придумывает каламбуры, засовывая их в бутылку сюжета: пусть плывут по волнам, каламбуры вообще запоминаются лучше, чем книги. Будущие его книги вовсе не будут обременены сюжетом, а состоять из одних острот.
А так-то, кроме «Горя от ума» и «Евгения Онегина», я помню всего несколько книг, по-настоящему разошедшихся на цитаты, — «Двенадцать стульев», «Золотого теленка», «Мастера и Маргариту», «Понедельник начинается в субботу», и «Москву — Петушки». Немного особняком стоял толстый том Гашека с жизнеописанием бравого солдата Швейка.
Классика позапрошлого века забывается медленнее, чем классика прошлого. Удивительно, как стремительно исчезли люди, не вставлявшие никакой отсебятины меж словами Ильфа и Петрова. С помощью цитат они просили денег взаймы, набивались в гости, ухаживали за женщинами и объяснялись с врачом. Всё меньше адептов Стругацких, что многозначительно бормотали «за серыми всегда приходят чёрные» и перемигивались.
На всех них невовлечённые смотрели как на безумцев.
И вовлечённые совершали предательство.
— «Мастер и Маргарита»? Ну, как-то я перерос. Плох тот, кто не был в юности левым — у него нет сердца, плох тот, кто потом не поправел — у него нет мозгов.
Что теперь хранить верность старой ксерокопии? Роман напечатан миллионными тиражами, инсценирован, экранизирован.
Какой же ты утончённый читатель, если свет для тебя сошёлся клином на истории гонимого писателя? Адепту уже кажется, что сакральные страницы захватали чужие сальные пальцы.
Вдруг оказывается, что перед нами не проповедь чистого христианства, а сложная смесь из сюжетов возвышенных, вроде «Фауста», и совершенно бульварных, и материал для пошива у Булгакова взят из того, что было под руками. Оказывается, что это — не Евангелие (кто бы мог подумать!), а мэшап, что божественное откровение в него надышали, а это — роман. Просто роман.
И тут ты спрашиваешь себя: какую эстетическую позицию хочешь занять сам? В снобизме есть определённая защита: снобы, не принимающие общественную ценность, раздражают, но редко кажутся смешными. Снобу сейчас хорошо выказывать любовь к какому-нибудь англосаксонскому автору, прочитанному в подлиннике, разумеется. Это Айван Синдерю, автор вороха романов с утонченными героями, которые медленно плавают в академическом аквариуме, раны прошлого не заживают и не лечатся вольными путешествиями по свету и авангардным искусством.
На другом полюсе находятся сектанты — и те, кто по-прежнему появляется на Патриарших, расписанные чёрным девушки с запахом дешёвых сигарет, и те, что безумно вращают глазами, объясняя, что в тексте романа зашифровано всё — и выборы Президента и появление Сети. Нужно только читать пятнадцатую страницу как акростих.
Это жонглирование цитатами приобретает уже совсем другой вкус.
Хуже этого было нарваться на любительницу Булгакова с траурными ногтями и длинными волосами, прямыми и немытыми. С ней нужно было говорить цитатами — иначе разговор не складывался, но идея вовсе не в этом. С адептами любого культа говорить вовсе не нужно. Ни с переодетой Маргаритой, ни с человеком, что многозначительно сообщает: «рукописи не горят».
Дубина, рукописи отлично горят, диски форматируются, флэшки исчезают бесследно. Просите, а то сдохнете, ничего вам иначе не дадут, и стихи, о которых с вами заговорили, сначала почитайте, чтобы не выглядеть надутым снобом.
Но человек, увидев грозную тучу в небе, непременно рецензирует погоду, начиная со слов: «Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город».
Низкая стоимость умственного труда ведёт именно к тому самому китайскому пластмассовому стандарту — на слово «фрукт» рецензент отвечает «яблоко», а на «птицу» — «курица». Это касается любых адсорбционных книг: увидев, что смерть неизбежна, люди извлекают из памяти цитату и произносят: «Россия — наше отечество».
Как не отречься от своего юношеского восторга при виде всего этого? Ведь нормальному человеку хочется прибиться к стае — возлюбить какую-то, прости Господи, янагихару или найти Откровение в книге Фаулза про маленький греческий остров. В этом нет ничего дурного, главное, чтобы это не было чужим восхищением, подсмотренным у кого-то. Отчего не хранить гордо верность булгаковскому роману, выученному наизусть?
Мучиться от своей немодности бессмысленно, главное-то понять себя, свою собственную эмоцию.
Свои ощущения самые главные.
Все кумиры имеют свой жизненный цикл — и вот уже в отношении к булгаковскому роману появляется определённая ирония.
К человеку, демонстрирующему (избыточную) любовь к роману, начинают относиться, как к задержавшемуся в развитии подростку.
И в рассуждениях о глубинных смыслах романа начинает звучать извинительная нотка. Недаром «Мастер и Маргарита» стал рекомендованным школьным чтением, причём чтением для подростков.
Потом я сделал трагическое социальное наблюдение: я наблюдал за процессом отречения.
Ещё не прокукарекали трижды часы смены социальных формаций, как поколение стало бояться своей юношеской влюблённости. Широко популярная книга уже не годна к адсорбции. Какая радость быть адептом громоздкого и санкционированного культа?
И люди спрашивают друг друга: «В ответственности ли мы за те книги, которые приручили? И за те книги, которые приручили нас?»
Я наблюдал, как люди отрекаются от своей любви: в холодных кустах одиночества неуютно, а у костра — тепло. И надо выйти из темноты и сказать:
— А, этот... Так себе, для подростков.
По-настоящему культовая книга должна стоять чуть в стороне, общение вокруг неё показывает инаковость. Разговор цитатами из «Мастера и Маргариты» (а этот роман, право, разошёлся на цитаты не хуже пьесы Грибоедова) был обменом паролями. Мы с Булгаковым, а не с певцами картофелеуборочного комбайна и таёжных рельсов. У нас — высшие истины, а у вас — пошлые выгоды.
Знатоки могли говорить одними цитатами. Количество цитат, разошедшихся в народе, это явный признак культовой книги.
Пелевин, довольно рано это понявший, специально придумывает каламбуры, засовывая их в бутылку сюжета: пусть плывут по волнам, каламбуры вообще запоминаются лучше, чем книги. Будущие его книги вовсе не будут обременены сюжетом, а состоять из одних острот.
А так-то, кроме «Горя от ума» и «Евгения Онегина», я помню всего несколько книг, по-настоящему разошедшихся на цитаты, — «Двенадцать стульев», «Золотого теленка», «Мастера и Маргариту», «Понедельник начинается в субботу», и «Москву — Петушки». Немного особняком стоял толстый том Гашека с жизнеописанием бравого солдата Швейка.
Классика позапрошлого века забывается медленнее, чем классика прошлого. Удивительно, как стремительно исчезли люди, не вставлявшие никакой отсебятины меж словами Ильфа и Петрова. С помощью цитат они просили денег взаймы, набивались в гости, ухаживали за женщинами и объяснялись с врачом. Всё меньше адептов Стругацких, что многозначительно бормотали «за серыми всегда приходят чёрные» и перемигивались.
На всех них невовлечённые смотрели как на безумцев.
И вовлечённые совершали предательство.
— «Мастер и Маргарита»? Ну, как-то я перерос. Плох тот, кто не был в юности левым — у него нет сердца, плох тот, кто потом не поправел — у него нет мозгов.
Что теперь хранить верность старой ксерокопии? Роман напечатан миллионными тиражами, инсценирован, экранизирован.
Какой же ты утончённый читатель, если свет для тебя сошёлся клином на истории гонимого писателя? Адепту уже кажется, что сакральные страницы захватали чужие сальные пальцы.
Вдруг оказывается, что перед нами не проповедь чистого христианства, а сложная смесь из сюжетов возвышенных, вроде «Фауста», и совершенно бульварных, и материал для пошива у Булгакова взят из того, что было под руками. Оказывается, что это — не Евангелие (кто бы мог подумать!), а мэшап, что божественное откровение в него надышали, а это — роман. Просто роман.
И тут ты спрашиваешь себя: какую эстетическую позицию хочешь занять сам? В снобизме есть определённая защита: снобы, не принимающие общественную ценность, раздражают, но редко кажутся смешными. Снобу сейчас хорошо выказывать любовь к какому-нибудь англосаксонскому автору, прочитанному в подлиннике, разумеется. Это Айван Синдерю, автор вороха романов с утонченными героями, которые медленно плавают в академическом аквариуме, раны прошлого не заживают и не лечатся вольными путешествиями по свету и авангардным искусством.
На другом полюсе находятся сектанты — и те, кто по-прежнему появляется на Патриарших, расписанные чёрным девушки с запахом дешёвых сигарет, и те, что безумно вращают глазами, объясняя, что в тексте романа зашифровано всё — и выборы Президента и появление Сети. Нужно только читать пятнадцатую страницу как акростих.
Это жонглирование цитатами приобретает уже совсем другой вкус.
Хуже этого было нарваться на любительницу Булгакова с траурными ногтями и длинными волосами, прямыми и немытыми. С ней нужно было говорить цитатами — иначе разговор не складывался, но идея вовсе не в этом. С адептами любого культа говорить вовсе не нужно. Ни с переодетой Маргаритой, ни с человеком, что многозначительно сообщает: «рукописи не горят».
Дубина, рукописи отлично горят, диски форматируются, флэшки исчезают бесследно. Просите, а то сдохнете, ничего вам иначе не дадут, и стихи, о которых с вами заговорили, сначала почитайте, чтобы не выглядеть надутым снобом.
Но человек, увидев грозную тучу в небе, непременно рецензирует погоду, начиная со слов: «Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город».
Низкая стоимость умственного труда ведёт именно к тому самому китайскому пластмассовому стандарту — на слово «фрукт» рецензент отвечает «яблоко», а на «птицу» — «курица». Это касается любых адсорбционных книг: увидев, что смерть неизбежна, люди извлекают из памяти цитату и произносят: «Россия — наше отечество».
Как не отречься от своего юношеского восторга при виде всего этого? Ведь нормальному человеку хочется прибиться к стае — возлюбить какую-то, прости Господи, янагихару или найти Откровение в книге Фаулза про маленький греческий остров. В этом нет ничего дурного, главное, чтобы это не было чужим восхищением, подсмотренным у кого-то. Отчего не хранить гордо верность булгаковскому роману, выученному наизусть?
Мучиться от своей немодности бессмысленно, главное-то понять себя, свою собственную эмоцию.
Свои ощущения самые главные.
>>14606
Все кумиры имеют свой жизненный цикл — и вот уже в отношении к булгаковскому роману появляется определённая ирония.
К человеку, демонстрирующему (избыточную) любовь к роману, начинают относиться, как к задержавшемуся в развитии подростку.
И в рассуждениях о глубинных смыслах романа начинает звучать извинительная нотка. Недаром «Мастер и Маргарита» стал рекомендованным школьным чтением, причём чтением для подростков.
Потом я сделал трагическое социальное наблюдение: я наблюдал за процессом отречения.
Ещё не прокукарекали трижды часы смены социальных формаций, как поколение стало бояться своей юношеской влюблённости. Широко популярная книга уже не годна к адсорбции. Какая радость быть адептом громоздкого и санкционированного культа?
И люди спрашивают друг друга: «В ответственности ли мы за те книги, которые приручили? И за те книги, которые приручили нас?»
Я наблюдал, как люди отрекаются от своей любви: в холодных кустах одиночества неуютно, а у костра — тепло. И надо выйти из темноты и сказать:
— А, этот... Так себе, для подростков.
По-настоящему культовая книга должна стоять чуть в стороне, общение вокруг неё показывает инаковость. Разговор цитатами из «Мастера и Маргариты» (а этот роман, право, разошёлся на цитаты не хуже пьесы Грибоедова) был обменом паролями. Мы с Булгаковым, а не с певцами картофелеуборочного комбайна и таёжных рельсов. У нас — высшие истины, а у вас — пошлые выгоды.
Знатоки могли говорить одними цитатами. Количество цитат, разошедшихся в народе, это явный признак культовой книги.
Пелевин, довольно рано это понявший, специально придумывает каламбуры, засовывая их в бутылку сюжета: пусть плывут по волнам, каламбуры вообще запоминаются лучше, чем книги. Будущие его книги вовсе не будут обременены сюжетом, а состоять из одних острот.
А так-то, кроме «Горя от ума» и «Евгения Онегина», я помню всего несколько книг, по-настоящему разошедшихся на цитаты, — «Двенадцать стульев», «Золотого теленка», «Мастера и Маргариту», «Понедельник начинается в субботу», и «Москву — Петушки». Немного особняком стоял толстый том Гашека с жизнеописанием бравого солдата Швейка.
Классика позапрошлого века забывается медленнее, чем классика прошлого. Удивительно, как стремительно исчезли люди, не вставлявшие никакой отсебятины меж словами Ильфа и Петрова. С помощью цитат они просили денег взаймы, набивались в гости, ухаживали за женщинами и объяснялись с врачом. Всё меньше адептов Стругацких, что многозначительно бормотали «за серыми всегда приходят чёрные» и перемигивались.
На всех них невовлечённые смотрели как на безумцев.
И вовлечённые совершали предательство.
— «Мастер и Маргарита»? Ну, как-то я перерос. Плох тот, кто не был в юности левым — у него нет сердца, плох тот, кто потом не поправел — у него нет мозгов.
Что теперь хранить верность старой ксерокопии? Роман напечатан миллионными тиражами, инсценирован, экранизирован.
Какой же ты утончённый читатель, если свет для тебя сошёлся клином на истории гонимого писателя? Адепту уже кажется, что сакральные страницы захватали чужие сальные пальцы.
Вдруг оказывается, что перед нами не проповедь чистого христианства, а сложная смесь из сюжетов возвышенных, вроде «Фауста», и совершенно бульварных, и материал для пошива у Булгакова взят из того, что было под руками. Оказывается, что это — не Евангелие (кто бы мог подумать!), а мэшап, что божественное откровение в него надышали, а это — роман. Просто роман.
И тут ты спрашиваешь себя: какую эстетическую позицию хочешь занять сам? В снобизме есть определённая защита: снобы, не принимающие общественную ценность, раздражают, но редко кажутся смешными. Снобу сейчас хорошо выказывать любовь к какому-нибудь англосаксонскому автору, прочитанному в подлиннике, разумеется. Это Айван Синдерю, автор вороха романов с утонченными героями, которые медленно плавают в академическом аквариуме, раны прошлого не заживают и не лечатся вольными путешествиями по свету и авангардным искусством.
На другом полюсе находятся сектанты — и те, кто по-прежнему появляется на Патриарших, расписанные чёрным девушки с запахом дешёвых сигарет, и те, что безумно вращают глазами, объясняя, что в тексте романа зашифровано всё — и выборы Президента и появление Сети. Нужно только читать пятнадцатую страницу как акростих.
Это жонглирование цитатами приобретает уже совсем другой вкус.
Хуже этого было нарваться на любительницу Булгакова с траурными ногтями и длинными волосами, прямыми и немытыми. С ней нужно было говорить цитатами — иначе разговор не складывался, но идея вовсе не в этом. С адептами любого культа говорить вовсе не нужно. Ни с переодетой Маргаритой, ни с человеком, что многозначительно сообщает: «рукописи не горят».
Дубина, рукописи отлично горят, диски форматируются, флэшки исчезают бесследно. Просите, а то сдохнете, ничего вам иначе не дадут, и стихи, о которых с вами заговорили, сначала почитайте, чтобы не выглядеть надутым снобом.
Но человек, увидев грозную тучу в небе, непременно рецензирует погоду, начиная со слов: «Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город».
Низкая стоимость умственного труда ведёт именно к тому самому китайскому пластмассовому стандарту — на слово «фрукт» рецензент отвечает «яблоко», а на «птицу» — «курица». Это касается любых адсорбционных книг: увидев, что смерть неизбежна, люди извлекают из памяти цитату и произносят: «Россия — наше отечество».
Как не отречься от своего юношеского восторга при виде всего этого? Ведь нормальному человеку хочется прибиться к стае — возлюбить какую-то, прости Господи, янагихару или найти Откровение в книге Фаулза про маленький греческий остров. В этом нет ничего дурного, главное, чтобы это не было чужим восхищением, подсмотренным у кого-то. Отчего не хранить гордо верность булгаковскому роману, выученному наизусть?
Мучиться от своей немодности бессмысленно, главное-то понять себя, свою собственную эмоцию.
Свои ощущения самые главные.
Все кумиры имеют свой жизненный цикл — и вот уже в отношении к булгаковскому роману появляется определённая ирония.
К человеку, демонстрирующему (избыточную) любовь к роману, начинают относиться, как к задержавшемуся в развитии подростку.
И в рассуждениях о глубинных смыслах романа начинает звучать извинительная нотка. Недаром «Мастер и Маргарита» стал рекомендованным школьным чтением, причём чтением для подростков.
Потом я сделал трагическое социальное наблюдение: я наблюдал за процессом отречения.
Ещё не прокукарекали трижды часы смены социальных формаций, как поколение стало бояться своей юношеской влюблённости. Широко популярная книга уже не годна к адсорбции. Какая радость быть адептом громоздкого и санкционированного культа?
И люди спрашивают друг друга: «В ответственности ли мы за те книги, которые приручили? И за те книги, которые приручили нас?»
Я наблюдал, как люди отрекаются от своей любви: в холодных кустах одиночества неуютно, а у костра — тепло. И надо выйти из темноты и сказать:
— А, этот... Так себе, для подростков.
По-настоящему культовая книга должна стоять чуть в стороне, общение вокруг неё показывает инаковость. Разговор цитатами из «Мастера и Маргариты» (а этот роман, право, разошёлся на цитаты не хуже пьесы Грибоедова) был обменом паролями. Мы с Булгаковым, а не с певцами картофелеуборочного комбайна и таёжных рельсов. У нас — высшие истины, а у вас — пошлые выгоды.
Знатоки могли говорить одними цитатами. Количество цитат, разошедшихся в народе, это явный признак культовой книги.
Пелевин, довольно рано это понявший, специально придумывает каламбуры, засовывая их в бутылку сюжета: пусть плывут по волнам, каламбуры вообще запоминаются лучше, чем книги. Будущие его книги вовсе не будут обременены сюжетом, а состоять из одних острот.
А так-то, кроме «Горя от ума» и «Евгения Онегина», я помню всего несколько книг, по-настоящему разошедшихся на цитаты, — «Двенадцать стульев», «Золотого теленка», «Мастера и Маргариту», «Понедельник начинается в субботу», и «Москву — Петушки». Немного особняком стоял толстый том Гашека с жизнеописанием бравого солдата Швейка.
Классика позапрошлого века забывается медленнее, чем классика прошлого. Удивительно, как стремительно исчезли люди, не вставлявшие никакой отсебятины меж словами Ильфа и Петрова. С помощью цитат они просили денег взаймы, набивались в гости, ухаживали за женщинами и объяснялись с врачом. Всё меньше адептов Стругацких, что многозначительно бормотали «за серыми всегда приходят чёрные» и перемигивались.
На всех них невовлечённые смотрели как на безумцев.
И вовлечённые совершали предательство.
— «Мастер и Маргарита»? Ну, как-то я перерос. Плох тот, кто не был в юности левым — у него нет сердца, плох тот, кто потом не поправел — у него нет мозгов.
Что теперь хранить верность старой ксерокопии? Роман напечатан миллионными тиражами, инсценирован, экранизирован.
Какой же ты утончённый читатель, если свет для тебя сошёлся клином на истории гонимого писателя? Адепту уже кажется, что сакральные страницы захватали чужие сальные пальцы.
Вдруг оказывается, что перед нами не проповедь чистого христианства, а сложная смесь из сюжетов возвышенных, вроде «Фауста», и совершенно бульварных, и материал для пошива у Булгакова взят из того, что было под руками. Оказывается, что это — не Евангелие (кто бы мог подумать!), а мэшап, что божественное откровение в него надышали, а это — роман. Просто роман.
И тут ты спрашиваешь себя: какую эстетическую позицию хочешь занять сам? В снобизме есть определённая защита: снобы, не принимающие общественную ценность, раздражают, но редко кажутся смешными. Снобу сейчас хорошо выказывать любовь к какому-нибудь англосаксонскому автору, прочитанному в подлиннике, разумеется. Это Айван Синдерю, автор вороха романов с утонченными героями, которые медленно плавают в академическом аквариуме, раны прошлого не заживают и не лечатся вольными путешествиями по свету и авангардным искусством.
На другом полюсе находятся сектанты — и те, кто по-прежнему появляется на Патриарших, расписанные чёрным девушки с запахом дешёвых сигарет, и те, что безумно вращают глазами, объясняя, что в тексте романа зашифровано всё — и выборы Президента и появление Сети. Нужно только читать пятнадцатую страницу как акростих.
Это жонглирование цитатами приобретает уже совсем другой вкус.
Хуже этого было нарваться на любительницу Булгакова с траурными ногтями и длинными волосами, прямыми и немытыми. С ней нужно было говорить цитатами — иначе разговор не складывался, но идея вовсе не в этом. С адептами любого культа говорить вовсе не нужно. Ни с переодетой Маргаритой, ни с человеком, что многозначительно сообщает: «рукописи не горят».
Дубина, рукописи отлично горят, диски форматируются, флэшки исчезают бесследно. Просите, а то сдохнете, ничего вам иначе не дадут, и стихи, о которых с вами заговорили, сначала почитайте, чтобы не выглядеть надутым снобом.
Но человек, увидев грозную тучу в небе, непременно рецензирует погоду, начиная со слов: «Тьма накрыла ненавидимый прокуратором город».
Низкая стоимость умственного труда ведёт именно к тому самому китайскому пластмассовому стандарту — на слово «фрукт» рецензент отвечает «яблоко», а на «птицу» — «курица». Это касается любых адсорбционных книг: увидев, что смерть неизбежна, люди извлекают из памяти цитату и произносят: «Россия — наше отечество».
Как не отречься от своего юношеского восторга при виде всего этого? Ведь нормальному человеку хочется прибиться к стае — возлюбить какую-то, прости Господи, янагихару или найти Откровение в книге Фаулза про маленький греческий остров. В этом нет ничего дурного, главное, чтобы это не было чужим восхищением, подсмотренным у кого-то. Отчего не хранить гордо верность булгаковскому роману, выученному наизусть?
Мучиться от своей немодности бессмысленно, главное-то понять себя, свою собственную эмоцию.
Свои ощущения самые главные.