Мой батюшка, человек суровый и упрямый, обыкновенно подходил к пище с какой-то первобытной одержимостью, словно бы в каждом своем поступке хотел доказать миру что-то необъяснимое, скрытое. Вот и готовка его — акт почти мистический, исполненный хаоса и внутренней борьбы.

Представьте себе: стоит он в полутемной кухне, угрюмо глядя на кастрюлю с супом. Греть его? Да нет, греть — это ведь слишком просто, слишком заурядно, слишком… для других. Он переворачивает кастрюлю, и суп со всем своим скудным содержимым вываливается на раскаленную сковороду. В этот момент глаза его загораются, как у древнего алхимика, готового создать свой эликсир.

В ход идут лук и чеснок — их отец шинкует так яростно, будто от того зависит судьба всего человечества. Черный и красный перец сыплются щедро, будто из рога изобилия, а мука, добавленная для вязкости, кажется, символизирует какую-то его собственную, неведомую никому борьбу. Наконец, томатная паста венчает это шедевральное варево.

Всё это жарится до дыма, который, кажется, поднимается к самым небесам, — дым густой, тяжелый, будто бы сам воздух не способен вынести всего величия этого момента. Сняв сковороду с плиты, он несет её на балкон, словно показывая своему воображаемому зрителю завершенный труд.

Потом — момент высшей сосредоточенности. Охладив блюдо, он садится за него. Ложка царапает металл, звук её отдается в душе с каким-то щемящим диссонансом. Майонез льется сверху, как символ излишества. И вот, он начинает есть, тихо, почти с благоговением. «Ух, бля…» — шепчет он себе под нос, и этот возглас не столько восклицание, сколько молитва, дань моменту.

На лбу его проступают капли пота, а я, стоя в стороне, пытаюсь осмыслить увиденное. Он, почти с любовью, предлагает мне попробовать. И я отказываюсь, не из гордости, нет, но из чувства глубокого страха перед этим блюдом, перед этим актом, который мне, видимо, никогда не постичь.

И потом, конечно же, неизбежное — нечто, что всегда приходит с подобными жертвоприношениями на кухонном алтаре. Воздух наполняется… запахами, столь невыносимыми, что стены едва сдерживают их. Обои, словно дрожащие от ужаса, начинают медленно отклеиваться. Но батюшка непоколебим. Ему все это — ничто. Ему важен лишь момент его странного триумфа, который принадлежит только ему.